ничуточки ни боится.
— Прелестная крошка, правда? — сказал он не совсем твердым голосом.
— Хотите ее подержать?
— Нет, — сказал дядя. — Лучше ты сам. Я никогда так близко не видел этих зверюшек. Гляди-ка, да у нее есть глаза! Она, наверное, нас видит.
— Конечно, — говорю я. — Она смотрит прямо на вас...
— Какие огромные глаза для такого маленького создания. Ты уверен, что они не сердятся, когда их хватают руками?
— Они, наверное, сейчас же забывают об этом, как только их отпустишь.
— Ты в самом деле так думаешь?
— Да, вряд ли у них хорошая память.
Дядя выпрямился и глубоко вздохнул.
— Отпусти ее с миром, — сказал он. — Не надо быть жестоким с невинными тварями божьими. Раз она не ядовитая и не злопамятна... отпусти эту робкую крошку на землю. Будем добры ко всем зверюшкам, которые живут на земле вместе с нами».
Сначала я подумал, что диалог этот навеян эпизодом, случившимся на Севане. Но потом узнал, что рассказ «Гранатовая роща» написан задолго до этого, и тогда... тогда меня поразило, как сильно и непосредственно живут в художнике творчески уже выпестованные детали. Ведь на севанском берегу Сароян вел себя прямо по рассказу — сам по своему рассказу...
Мы уже принялись за еду в прибрежном ресторане, когда появился посиневший от холодной воды Ашот Папаян. Он обтирал платком затылок, шею, потом просунул платок под сорочку. Заметив насмешливый взгляд Кочара, объяснил:
— Не просох. Полотенца-то не было.
— Не смущайся, хорошенько ощупай себя — не застряла ль где под мышкой форель? Выпусти беднягу в озеро, пока мы не уехали отсюда. Будем добры с невинными тварями божьими, — неожиданно произнес Сароян.
Позади остался перевал. На смену суровой пустынности гор хлынули нам в очи зеленые волны леса. Дохнуло терпким воздухом хвои и прохладой ручьев.
— Армянский рай! — воскликнул Сароян. — Тут не машина нужна — велосипед. А еще лучше — пешком. — Улыбнулся и добавил: — Ашот быстрее бы просох.
Позже в одном из интервью он скажет: «Вершиной лечения считаю ходьбу и езду на велосипеде». И еще скажет: «Не могу жить без иронии».
Миновав Дилижан, поехали лесным ущельем реки Агстев. Среди деревьев мелькнули фигуры людей в пестрых одеждах.
— Это кто, цыгане? — спросил Сароян.
— Нет, курды, — ответил Кочар.
— О, это страшно интересно! Остановите машину.
Кочар, владевший курдским языком, тут же установил контакт.
— Они из Тбилиси. Невесту везут на свадьбу, — сказал он нам после того, как обменялся с курдами быстрыми вопросами-ответами.
— А можно взглянуть на невесту? — не унимался Сароян.
Кочар перевел на курдский его просьбу, и нас подвели к невесте. Это была прехорошенькая девушка в длинном пунцово-желто-зеленом платье, увешанном поверху тяжелыми рядами ожерелий из монет. Она кротко сидела на камне со своей подружкой и, когда обернулась к нам, вся зазвенела.
— А кто здесь ее отец? — спросил Сароян.
— С отцом я и разговариваю, — ответил Кочар.
Сароян пожал руку рослому, крепкому человеку, — и если б не огромные, низко спадающие усы, которые придавали приличествующую возрасту солидность, отца девушки вполне можно было бы принять за ее жениха.
— Вот это усы! — Сароян был в восхищении. — Сколько лет понадобилось, чтобы отрастить такие?
Переговорив с носителем огромных усов, Кочар объяснил:
— Он стал отпускать их двадцать лет назад. Теперь только подрезает.
— Пожелай ему много внуков с такими же усами.
В машине Сароян сказал:
— За кого, интересно, он меня принял? Наверно, за странствующего бизнесмена или чудаковатого клерка.
— Нет, я сказал, что ты писатель, — ответил Кочар.
— А он?
— Он сказал, что раз писатель, значит, почтенный человек.
— Неправда, он не сказал «почтенный».
— Ну, «уважаемый».
— Это не одно и то же.
— Уильям, почему ты лишаешь меня права на вымысел?
— Потому что мне нужна правда о человеке с такими почтенными усами.
— Не вздумал ли ты написать о нем?
— Нет, чтобы написать о нем, мне понадобилось бы узнать все его беды.
— Но если они у него и есть, сегодня он их забыл. Сегодня у него такой важный день! Пожалуй, даже счастливый день.
— Может, и счастливый. Но, дорогой Кочар, день погаснет, наступит ночь, а она может оказаться чересчур темной. Ты заметил тревогу в его добрых глазах? Он, наверно, и сам не чувствует ее, а глаза выдают.
Кочар неожиданно спросил:
— Уильям, в чем ты видишь призвание писателя?
— Помогать человеку познавать самого себя.
В Тбилиси мы распрощались с Сарояном. И с тех пор я его не встречал. Он еще дважды приезжал в Советский Союз и оба раза был в Армении. Я читал в газетах беседы с ним, видел на фотографиях заметно изменившееся лицо. Он отрастил усы, пожалуй, еще длиннее, чем у того счастливого (с тревогой в глазах) отца, что встретился нам за Дилижаном.
Ну, а теперь об интервью с Уильямом Сарояном, том самом, о котором я не договорил.
Мы отошли под тень разрушенной колонны Звартноца. Сароян провел рукой по камню, которому тринадцать столетий назад безвестный резчик придал дивный орнамент. Мне показалось, что Сароян прикоснулся к этой резьбе так, словно желал благодарно пожать руку своему далекому предку, что оставил людям не покоренную никакими невзгодами красоту.
— Ну, так спрашивайте, что хотите, — снова предложил Сароян, возвращая меня к конкретному, сиюминутному делу.
Я спросил, и он ответил:
— Вас интересует мое мнение о динамике советского развития? — И, улыбаясь, добавил: — О, я «крупный эксперт» в области политики и экономики... Но шутки в сторону. Второй раз, приезжая в Советский Союз, я вижу прямо-таки невероятные изменения к лучшему. Нельзя не уважать этих огромных достижений. И думаю, что в предстоящем десятилетии успехов у вас будет больше, чем за все прошедшие сорок с лишним трудных лет. Америка не может не замечать перемен, и не случайно она опасается, что Россия перегонит ее. Американцы были ошеломлены,
