мелкие кусочки! Расправлюсь со всеми, кроме этой девушки!»
Яростно выхватив меч свой, выступил он перед одиноким монахом бродячим. Спутники Кидзабуро тоже клинки свои обнажили, и отражалась в них белизна снега. Тут уж Котэю ничего не оставалось, как взяться левой рукой за посох. Правую же он выпрямил и, за клинок одного из противников ухватившись, отнял его. Затем только что обретенным оружием выбил меч у другого врага. И так без разбору вышибал он клинки то рукой, то ногой, то рукоятью, не подпуская никого близко к слугам. Многие недруги в пылу этой битвы попадали с ног: в агонии корчились, в снегу валялись и даже тонули в море.
Увидел Кидзабуро, как странник этот голыми руками расправился с толпой воинов, не успело даже солнце взойти, и закричал негодующе: «Ах ты паршивый монах! Сейчас я попотчую тебя своим клинком и сам же тебя отпою!»
Выхватил Кидзабуро длинный меч дзинтати и, глядя прямо в глаза Котэю, принялся наступать, тесня того острием клинка своего. Котэй же почему-то отбросил вдруг меч, отнятый у одного из стражников, да снова слегка ухватился правой рукой за бамбуковый посох и сосредоточенно приблизил его к мечу кровожадного Кидзабуро. С резкостью ледяной воды он определял каждое движение противника и с блеском ледяного инея упреждал ответные удары. Меч Кидзабуро будто бы застрял в скалах, и только дыхание его прорывалось сквозь стиснутые зубы. Котэй же засмеялся: «Ну что, Кидзабуро? Лучше уж сразу втолкую тебе: душа моего бамбукового посоха — это меч Амиды, а мое покорное дыхание — это петля Фудо[98]. Нападай на меня сколь угодно искусно хоть сто, хоть тысячу раз, но меч, что не знает разницы между правдой и ложью, между жизнью и смертью, всегда уступит простому бамбуковому посоху, посвященному Будде! Коль сомневаешься в том, что собственными глазами видел, отбрось меч, умилостиви сердце свое и направь его на путь Будды. Не заблуждайся более, тогда проживешь в мире и согласии. А иначе же я, следуя завету «принеси в жертву одного виновного ради блага многих», разрублю тебя пополам и так избавлю провинцию Карацу от бедствия. Теперь между жизнью и смертью ты пребываешь. Сейчас и решится, в ад или рай попадешь ты».
Побледнел тогда Кидзабуро, отлила кровь от глаз его, на лбу выступил холодный пот. Стал задыхаться он, не в силах сдаться так просто после долгих лет, проведенных в военных битвах. Смело обернувшись, поднял он меч высоко и сделал выпад прямо в лицо Котэю и нанес удар, подобный молнии! Увернулся Котэй однако и ударил Кидзабуро посохом промеж глаз. Но отпрыгнул Кидзабуро, глаза закатив, и не заметил, как Котэй приблизился сбоку, схватил его за короткий меч на поясе и прокричал: «Исполню тогда желание твое!» Захотел было Кидзабуро опять занести меч свой к самому небу, да повалился на спину как подкошенный, а на правом плече его разверзлась огромная рана. Весь в крови, что по снегам потекла, испустил он последний вздох свой.
Остальные при виде этого преисполнились страха и поспешили сбежать. Больше никто не нападал на них, так что Котэй, успокоившись, вернул малый меч убиенному, сложил ладони свои и, перебирая четки, трижды повторил молитву Будде, а потом, снег с одежды стряхнув, взвалил статую Будды на спину и, испуганную Муцуми-дзё утешив, шляпу надел и повел слуг своих и коней в провинцию Тикудзэн. В Фукаэ остановились они переночевать, а на следующее утро вновь ступили на снег и прошли еще пять ри на восток, пока не достигли места под названием Мэйнохама, где сделали привал.
И увидел там Котэй, что к северу устремляется в небо священная гора Атаго, а к югу, в туманной дымке, знаменитые горы Сэбури, Райдзан и Укидакэ и бескрайние плодородные рисовые поля, которых хватит, чтобы кормить десять тысяч поколений потомков, и чистые воды полноводной реки Муроми-гава, а рядом знаменитые места Акомэхама и Одо, сосновые рощи Кэя-но мацубара и Ику-но мацубара, а неподалеку замок семьи Курода, у которой пятьсот пятьдесят тысяч коку[99] богатства. Были здесь все виды рельефа, и горы, и моря. Избрав себе слуг домашних, он приобрел поля, выстроил дома и житницы. Затем, изложив планы свои на листе бумаги, который отправил в столицу, срубил он деревья с гор Райдзсан и Сэбури и сам, пользуясь мерилом, выстроил храм для моления и водрузил туда статую Мироку, которую перенес собственноручно. И стал этот храм местом для почитания всего рода. Ворота храма высились, приветствуя лунный свет, что истину излучает, а крыша храма сияла под золотыми лучами закатного солнца. И на берегу моря, и в большом саду — повсюду, где вода голубая и песок белый, рыбы плясали и птицы пели, Будду, его Вероучение и его Слуг[100] восхваляя. И было это чудо явлено в век раздора ради Чистой Земли Амиды[101].
А затем вышло так. В начале одиннадцатой луны года Огненной Змеи, пятого года Эмпо, правления сто одиннадцатого государя Рэйгэн, было закончено строительство и из Киото призвали монаха в настоятели монастыря. Сначала тот настоятель отказывался несколько раз, памятуя о своей неразумности, нестойкости и небезгрешности, но, прознав о чуде, оставил вещи свои и пост принял. Храм стал называться Сэйтайдзан Нёгэцу-дзи. Так на двадцать первый день второй луны следующего, шестого года Эмпо, в год Земляной Лошади, в день счастливый, он провел церемонию моления о перерождении в Чистой Земле, где читал о Семи вратах и Три сутры[102], проводил ритуалы и делал подношения, чтобы умилостивить голодных духов. В тот день сам Котэй сидел рядом и, рассказав перед слушателями, что случилось, прочел два следующих стихотворения.
Зачин:
Чтобы в шести мирах не заблудиться посмертно, на райской дороге шесть знаков имени Будды подмогой, что посох из бамбука-курэ[103], станут — Цуботаро.
Ответ:
На посох бамбука-курэ, как на имя Будды надеясь, по длинной дороге в рай шествуя, вскоре на путь пробужденья вернемся, мир суетный покинув, — Муцуми-дзё.
Затем сам монах уселся на возвышении, разъяснил основы буддийского вероучения, рассказал о блуждании по шести мирам[104], вечной круговерти мироздания и о том, что святое имя будды Амиды очищает от всех грехов. А закончил он так.
«Да снизойдут вечные благодеяния на потомков этого рода через призвание имени Будды! И колокол храма Сэйтадзан пусть привечает луну, что излучает истину».
Муцуми-дзё, которой исполнилось тогда восемнадцать, заранее
