девять часов утра он был уже, однако, на подъезде Зимнего дворца.
Камер-юнгфера при объяснении Кудаева всего с ним происшедшего, а затем данного ему поручения, нисколько не удивилась. Кудаев удивился и глаза вытаращил на барыню.
— Где же всё? — выговорила она просто.
— Вот-с.
И Кудаев полез за пазуху, достал записку, достал футляр и передал тучной женщине.
"Хоть бы тебе капельку удивилась", — думал он.
Госпожа Минк прочла то, что было написано на посылке и улыбнулась. Затем распечатала и стала читать письмо, которое оказалось длинным. Четыре небольших страницы были исписаны мелким почерком.
Но камер-юнгфера читала быстро, изредка ухмылялась самодовольно, качала головой.
Затем, прочитав, она развернула бумагу на футляре, вынула, отворила его и ахнула. Кудаев ахнул ещё пуще.
Три вещи сверкнули оттуда и засияли на всю горницу. Брошка и две серьги из крупных брильянтов.
Камер-юнгфера не выдержала и промычала на всю горницу какой-то ей одной свойственный звук, в роде "мэ-э-э!"
Она была не столько изумлена, сколько озабочена, сидела глядя на брильянты в глубокой задумчивости, наконец вздохнула и произнесла что-то по-немецки.
Кудаев, начинавший уже вследствие сношений с ней и с невестой чуть-чуть понимать по-немецки, понял только одно слово: "мудрёно".
В эту минуту раздались шаги в коридоре около дверей, и госпожа Минк быстро защёлкнула футляр и сунула его в карман.
В горницу вошла Мальхен, как всегда, весёлая, подпрыгнула, увидя Кудаева, но обернувшись к тётке, заметила незаурядное выражение её лица.
— Что такое? — спросила она по-немецки.
— Ничего, так, — отозвалась Стефанида Адальбертовна, и, обернувшись к рядовому, произнесла строго:
— Слюшай, господина золдат, не надо ни едина слов никому про это говаривает.
И она похлопала по своему карману, где был спрятан футляр.
— Никому ни слов. А то я, ви, и он, важный особи, все три под кнут попадаваит и все до шмерти посековаются... Слюшает? Понимайт? До шмерти!
Несмотря на серьёзный голос и серьёзное лицо госпожи Минк, Кудаев невольно улыбнулся при слове "шмерть".
— Не смешно ничего, — рассердилась камер-юнгфера. — Никому ни слова.
И она быстро заговорила что-то по-немецки, обращаясь к Мальхен.
Девушка сразу стала серьёзна и обратилась к Кудаеву с переводом слышанного от тётушки.
— Тётушка приказывает вам никому во всей столице не сказывать о том, что вы ей сейчас принесли. Она говорит, что иначе и вы, и она, и тот генерал, который вас прислал, можете очутиться в тайной канцелярии, а после пристрастия и пытки попасть в ссылку.
Мальхен, передавая это, была настолько встревожена, что фигура её всего более подействовала на рядового. Он только теперь совершенно серьёзно отнёсся ко всему приключению, в которое попал волей-неволей.
— Избави Бог, выговорил он с чувством. — И тот мне говорил, никому не сказывать.
— И ей не надо сказывайт, прибавила камер-юнгфера, показывая на Мальхен. — Она девиц, она болтун.
— Не надо, не надо, — замахала руками и Мальхен. — Я не хочу. Я боюсь секретов. Их мудрёно в голове держать.
Кудаев, по любезному приглашению госпожи Минк, остался обедать. Сама она тотчас же вышла из горницы и молодёжь осталась наедине, что случалось не часто.
Мальхен, разумеется, воспользовалась случаем, чтобы тотчас же повиснуть на шее своего возлюбленного и целовать его.
— Скоро ли, Господи, всё это кончится, — заговорила она.
И девушка-егоза, как всегда бывало наедине с женихом, то жаловалась и пищала, то хихикала, то принималась хныкать, а затем опять хохотала или начинала петь.
Кудаев пробыл во дворце довольно долго, обедал и после обеда просидел ещё около часу.
За всё это время его удивляла камер-юнгфера. Перед обедом она вернулась в горницы сияющая, довольная и весело болтала. Затем во время обеда она встала, потому что кто-то вызвал её к себе, и когда она опять вернулась, то лицо её было не только раздосадовано, но даже злобно. Она не стала есть, отшвырнула от себя ложку, сердито мяла салфетку в руках и поднялась из-за стола темнее ночи.
Но затем она снова исчезла из своей горницы, а когда возвратилась, то Кудаев рот разинул. Опять сияла госпожа Минк! Толстое лицо её расплылось в большущую улыбку. Маленькие, серые, масляные глазки прыгали от радости.
"Вот сейчас ей клад подарили", — подумал Кудаев.
Госпожа камер-юнгфера была настолько довольна и весела, что когда речь зашла о танцах, она встала и показала своей племяннице, как в молодости в одном голландском танце делали вторую фигуру.
Толстая камер-юнгфера, подняв свои здоровенные, как брёвна, руки над головой, медленно закружилась по комнате, тихо покачиваясь и поворачиваясь.
Доски пола жалобно заныли и заскрипели. Кудаев не выдержал и фыркнул.
Госпожа Минк была слишком в духе, чтобы рассердиться на молодого человека. Она только погрозила ему пальцем.
Выйдя из дворца, Кудаев задумчиво пошёл в казармы, рассуждая по дороге:
"Вот так приключение! Фельдмаршал дарит госпожу Минк. Да как дарит-то? Ведь эти украшеньица каких денег должны стоить? На них можно имение купить. Что всё это означает?"
Когда Стефанида Адальбертовна осталась одна с племянницей — она вынула из комода футляр и открыла его под самым носом девушки.
— Ох!! — вскрикнула Мальхен, и начала от восторга визжать, как собачонка.
— Это тебе, meine Liebchen, пойдёт! — сказала Минк. — Под венец поедешь с этими вещами.
— Какое диво! Какое диво! — восклицала Мальхен то по-русски, то по-немецки.
— Это, наверно, тысячу рублей стоит! Я уже посылала оценивать к придворному ювелиру. Только... Мудрёно, Мальхен, очень мудрёно...
— Что мудрёно?.. — спросила девушка.
— За это надо отплатить... А мудрёно! — вздохнула камер-юнгфера. — Пока ладится, не знаю, что дальше будет.
XXI
Был уже конец Великого поста, когда два дела, о которых много хлопотала Стефанида Адальбертовна, пришли к желанному концу — осуждение капитана Калачова и московского купца Егунова, а вместе с тем объявление о замужестве Мальхен и её помолвка.
Перед Страстной неделей Андрей Иванович Ушаков доложил дело о подсудимых её высочеству правительнице. По резолюции Анны Леопольдовны, капитан Калачов был лишён всех прав состояния. У него была "отобрана шпага с портупеей", а затем он был назначен в ссылку в Камчатку.
Купец Егунов тоже был назначен в ссылку в Сибирь, в город Кузнецк, "на житьё вечно".
В один день с ними, точно такая же резолюция последовала относительно рядового из дворян, Преображенского солдата Елагина. Хотя его дело рассматривалось отдельно, но преступление Елагина было почти одинаково
