совсем равнодушен…
— Мне-то какое до этого дело! Или вам угодно вступиться тоже за нее?
— Нет, это сделал уже с успехом мой бывший камердинер, и лавров его я не ищу. Я нашел нужным поставить вас только в известность, что намерения у меня относительно баронессы Врангель самые чистые и я с радостью сейчас хоть предложил бы ей руку и сердце…
Линар криво усмехнулся:
— За чем же дело стало? Могу пожелать вам только не слишком разочароваться.
— Подобно вам? Нет, прежде чем лезть в воду, я имею обыкновение спрашивать броду. И в этом-то, почтеннейший граф, вы можете оказать мне неоценимую услугу.
— Я? Вы изволите шутить.
— Нет, серьезно. Избранница моего сердца, как вам, я думаю, не безызвестно, бедна как церковная мышь. Сам я, чего вы, может быть, не знаете, еще беднее: я в долгу как в шелку…
— Но меня-то, милостивый государь, это ничуть не касается! Я могу разве только пожалеть вас.
— Вот за такое сочувствие я вам глубоко благодарен! Стало быть, я все-таки недаром обратился к вам.
— Да что вам, наконец, нужно от меня?!
— Ваше благосклонное содействие.
— В чем?
— В том, чтобы вашим властным словом, как магическим жезлом, раскрылся сезам, то есть государственная рентерея, и моей будущей спутнице жизни отсыпали полный мешок бренного металла.
— Да с какой стати, скажите, мне хлопотать за вас?
— А по пословице: рука руку моет. Если вы не поможете мне в моем деле, то никто и ничто на свете не заставит меня молчать о том, чему я сейчас вот был случайным свидетелем.
Взбешенный Линар не мог воздержаться помянуть, хотя и сквозь зубы, дьявола.
— Что вы изволили сказать? — с утонченной учтивостью переспросил Шувалов. — Вы можете мне в известной степени повредить, я это знаю, но ваше положение будет, пожалуй, еще хуже. Для нас обоих, стало быть, выгоднее не подымать шуму, а войти в полюбовную сделку.
В душе надменного представителя дрезденского двора происходила, видимо, тяжелая борьба, но благоразумие взяло наконец верх.
— Чего же вы требуете? — глухо произнес он. — Чтобы баронессе Врангель было назначено приличное приданое?
— Вот именно. Цифры я наперед не определяю: дадут много, претензии заявлять я не стану, а покажется мне мало, то вы не откажетесь приложить все ваше красноречие…
— Постойте! — нетерпеливо перебил Лииар. — Мы продаем шкуру, не убив медведя.
— Позвольте вам заметить, граф, что ваше сравнение к баронессе ничуть не применимо.
— Согласен, на кошечку она похожа гораздо, более. Но уверены ли вы, скажите, в расположении ее к вам?
— То-то вот, что не совсем еще уверен.
— И вдруг окажется, что мы с вами вытаскивали каштаны из огня для постороннего третьего лица?
— Этого-то не случится.
— Почему вы так уверены?
— Потому что вы, граф, с свойственным вам дипломатическим тактом, через посредство вашей досточтимой невесты и принцессы, окажете на нее надлежащее нравственное давление.
— Это уже чересчур! На это не рассчитывайте.
— Тогда наша сделка, к сожалению, не состоится.
— Herrgottsdonnerwetter![26] Да ведь надо же мне чем-нибудь оправдать такое вмешательство мое в судьбу этой девицы?
— Оправдание у вас будет для женщин самое убедительное — неукротимая ревность.
— Ревность? К кому?
— А ко мне. До слуха вашего, изволите видеть, дошло, что еще не так давно ваш покорный слуга состоял в числе многочисленных поклонников баронессы Юлианы и пользовался у нее предпочтительным фавором…
— Это правда?
— С моей стороны, по крайней мере, поклонение было самое искреннее, и этого для вас, я думаю, довольно. Так вот, в безумной ревности своей ко мне вы не ранее успокоитесь, пока не свяжете меня по рукам и ногам узами Гименея с другой особой. Вопрос, как видите, весьма деликатный, но для вас, первоклассного дипломата, он не представит непреодолимых затруднений. Засим других условий я вам никаких уже не ставлю. Со своей же стороны я наложу на мои уста неразмыкаемый замок… Однако начинает накрапывать! Так что же, любезный граф, чего еще раздумывать? Закрепим наш союз дружеским рукопожатием.
Тому ничего не оставалось, как со вздохом прикоснуться кончиками пальцев до протянутой ему дружеской руки. Затем оба пустились бегом ко дворцу, потому что дождь зарядил вовсю.
Глава восемнадцатая
КАБЫ ВОЛЯ!
С переходом Самсонова в другие руки братья, Шуваловы хотя и обзавелись новым молодым слугой, пользовались им больше для посылок, и старик Ермолаич сохранил за собой звание старшего камердинера.
В ожидании возвращения господ из Летнего дворца, где после банкета предстояли еще танцы и ужин, старик отобрал из вышедшего из стирки господского белья целую груду разноцветных чулок с продранными пятками и при свете сального огарка чинил их теперь штопальной иглой. Старость, однако, сказалась уже за третьей парой: в очах у него затуманилось, в пояснице заломило.
— Эх, эх! — прокряхтел он. — Пора костям на место… Передохнуть часочек…
И, отложив в сторону работу, он поплелся к своей кровати. Но не успел он еще хорошенько улечься, как в передней звякнул колокольчик — сперва тихонько, потом сильнее.
— Ишь ты! Кого это нелегкая принесла? Он пошел отпереть дверь.
— Ну, подумайте! Грамотей наш! — воскликнул он, увидев перед собой Самсонова. — Отколе проявился? Аль вспомнил старого друга?
Тот, не отвечая, швырнул на стол мокрый от дождя картуз и, схватившись руками за голову, зашагал из угла в угол.
— Да что у тебя, головушку разломило? — допытывал Ермолаич.
— Словно железным обручем сжимает… — был глухой ответ.
— Стало, здорово простудился. Сходил бы в баньку…
— Нет, дяденька, не то… Я, кажется, с ума сойду!
И, с горьким воплем упав на стул, Самсонов закрыл лицо руками и зарыдал.
— Ишь ты. Что-то неладно, — сообразил старый друг и, подойдя к плачущему, начал гладить его по волосам. — Да что это у тебя с рукой-то? Будто оцарапана, и кровь еще каплет. Где это тебя угораздило? Очень, видно, больно?
— Нет, дяденька, не рука у меня, а душа болит…
— Душа болит! Ну, подумайте! Полно же, полно, миленький! Не баба ты, слава Богу. Перемелется — мука будет…
От старческой ласки слезы у юноши потекли еще обильнее, но в слезах понемногу растворилось его горе.
— Кабы только воля!.. — прошептал он, отирая глаза.
— Фюить, фюить! — засвистал Ермолаич. — Так вот ты о чем! Да что тебе у матушки цесаревны не вольно, что ли, живется?
— Тебе, дяденька, меня не понять. Будь я вольный, я вышел бы в заправские люди, добился бы дворянства.
— Эвона куда метнул! Да на что тебе дворянство?
— На то, что никакой граф или князь не посмел бы уже тогда говорить мне таких слов…
