Шла, зная, что Васильев ничего ей не даст из того, что мог бы дать Николай, и все-таки шла к Васильеву, ненавидя Николая и мстя ему за свои собственные ошибки.
Через пустырь, обходя большие кучи щебня, он провел ее к дому. Почти все окна были темными. И в подъезде она облегченно вздохнула — было темно. В квартире на пятом этаже пахло масляной краской, но когда он включил свет, она поняла, что пахнут свежевыкрашенные стены коридора и что, слава богу, картин нигде не видно. Впрочем, кажется, Васильев не из тех, кто много говорит о живописи, пусть это будет ей утешением.
Кабинет довольно остроумно делили надвое вьющиеся растения, они спускались сверху к низкому застекленному бару. Васильев поставил бутылки на стол и вынес из другой комнаты рюмки и фрукты.
Тамара закурила, тоскливо глядя на возбужденные приготовления Васильева. Он включил приемник.
Стараясь подавить в себе нетерпение, суетливо ходил по комнатам, изредка о чем-то спрашивал, возвращался с тарелкой или закуской.
Они выпили по большой рюмке мадеры, пахнущей смолой. Он аппетитно хрустнул яблоком. Она посмотрела на его напряженные желваки, ее передернуло. Когда он стал наливать по второй, Великанова заметила, как дрожат у него руки. Держа рюмку перед собой, он отодвинулся от стола, теперь она вся была видна ему.
— Я нарисую твои ножки…
Взволнованно дергая кадыком, он схватил карандаш и альбом. Она отвернулась. В ней все молчало, оставалось безответным.
— К черту, потом! — Васильев отшвырнул бумагу.
Подвинулся к столу, налил еще по рюмке. Великанова равнодушно оглядывала комнату.
— Какие мы провинциалы! — сказала она, и у нее перехватило горло от тоски по шумному живому миру, который она, может быть, никогда не видела.
Это пришло опьянение — тяжелое, темное, не принесшее радости. Она опустила голову на стол и заплакала. Васильев бросился к ней. Он целовал ей руки, шею, мокрое лицо. Он казался себе в эту минуту влюбленным юношей, ему ничего не стоило пообещать ей вечное счастье, луну и звезды, и цветы на снегу — весь стандартный перечень поглупевшего поэта. Он взял ее за руки и повел в другую комнату.
«Любит или не любит», — зачем-то спрашивал себя Васильев, будто это имело какое-то значение для сегодняшнего вечера. Она всхлипывала, лежа на неразобранной постели, и вытягивала то одну, то другую руку, чтобы он не возился с кофточкой…
Великанова испуганно посмотрела на часы и быстро вскочила. Васильев пьяно замычал, голова его свесилась с подушки. В постели без своей охранной надменности он утратил черты не только героя, но и любовника.
Кто-то ходил по коридору. Потом шаги стихли в той комнате, где они пили и где все так и осталось.
Однажды он обмолвился ей о домработнице. Великановой было известно, что Маша молода, и это отбило у нее охоту интересоваться подробностями.
То, что Маша должна еще лежать в больнице, не убавляло страха.
Шаги приближались. Она поспешно привела себя в порядок, сминая задники туфель, подбежала к темному окну.
Дверь открылась. Великанова прижала руки к подбородку. А та не успела войти, разглядела, вскрикнула. Васильев испуганно поднял голову и произнес ее имя.
Каблуки заметались по коридору.
Маша побросала в чемодан платья. Те, которые покупал Васильев, не взяла. Какой-то краешек мозга оставался безучастным к случившемуся. Совершенно спокойно она подумала, что все это похоже на кадры из кинофильма: платья летят в чемодан, одно, другое, третье — три попадания, крышка захлопывается, все готово в одну минуту.
Вот и пришла расплата за доверчивость. В больнице она еще надеялась. Лежа на пропахшей лекарствами кровати, она сочиняла ему фразы, которые, пусть только разлюбит, оставят в его сердце незаживающие раны.
Он ни разу не пришел к ней в больницу. Он даже не знает, что она была беременна. Ясное дело — возвращался всегда поздно, и тогда уже было не до разговоров. Впрочем, на какое-то время она смогла скрыть и от врачей, пока тот, молодой, не догадался раздеть ее.
— Маша, прости, я не ожидал…
— Если бы ожидал, был бы осторожней? — Она складывала вещи, не поднимая головы и прикусив губы, чтобы не заплакать.
От него пахнет вином. На столе осталась недопитая бутылка. От него всегда пахло вином. Может, лучше, что ей прервали беременность? Родился бы какой-нибудь… Пьяное зачатье — для дитя несчастье.
Но ей очень хотелось ребенка. Поэтому она и скрывала в больнице свою беременность, И еще потому что стыдно — ни жена, ни девка…
— Но ведь мы не давали никаких обязательств друг другу…
Она знала, что этим кончится, но он действительно ничего не обещал и на людях называл ее домработницей. Но все равно, если бы врачи не сказали, что рожать нельзя, она родила бы, хотя сама знала, что нельзя. Поэтому до сих пор недобрым словом вспоминает того молодого врача, который догадался раздеть ее, когда она была в нейрохирургическом отделении.
— Я тебя предупреждал, мы вольны в любое время… Помнишь, я тебе говорил?
А эта стоит в спальне, не выходит, стесняется. А Маша не знала, что к нему пришла такая стеснительная. Знала бы — не вернулась Из больницы ее выписали утром. Она пришла сюда, навела порядок, сдала пустые бутылки, А к вечеру, когда совсем муторно на душе стало, отправилась к нему в мастерскую, думала — он там. Но его и в мастерской не было. Походила по городу, хоть слабая еще. Да вот и вернулась.
Он все еще стоит над ней в полосатой пижаме, которую она ему стирала. Жена у него умная была — значит, все понимала, если бросила его. А этой надо бы глаза выцарапать.
— Маша, ну давай поговорим…
Она и в хорошие-то дни старалась не говорить, не перебивать. Как начнет он про что-нибудь — не поймешь. Только хвалила его картины. Это ему нравилось, ругать и без нее находилось кому. А если хотела что-то доказать, он перебивал и говорил, что женщины во все времена служили художнику обнаженной натурой и чистили палитры.
Натура! Он ее давно не рисовал, поэтому и не заметил в ней никаких перемен. А палитру, верно, скребла мастихином. Палитра, пол-литра — в общем, обслуживала. В общем, как печка-времянка.
Она перестала кусать губы, чтобы он чего не подумал. Видно, совсем жалкий человек — стоит, теребит подбородок.
А та, с серьгами в ушах, выскочила из спальни и понеслась по лестнице без оглядки, И скоро все затихло.
— Ну куда ты пойдешь на ночь глядя? — спросил он, хватая ее за руки.
— Не бойтесь, топиться
