Она споткнулась и упала, не успев обернуться, оказалась в снегу без сил подняться. Небо было рекой звезд, но она не смотрела наверх. Она видела только бога смерти. Он был чуть больше, чем слияние света и тьмы, почти прозрачный, как облако перед луной. Но она знала его глаза. Он ждал ее в сером лесу. Она не была одна.
Она выдавила, тяжело дыша:
— Где Соловей?
— Ушел, — сказал он. Бог смерти не утешал тут, было лишь осознание потери, отраженное в его бледных глазах.
Она не знала, что такой звук агонии мог вырваться из ее горла. Она взяла себя в руки и прошептала:
— Прошу, забери меня с собой. Они убьют меня этой ночью, и я не…
— Нет, — сказал он. Ветерок с запахом сосны коснулся ее побитого лица. Он закрывался безразличием, как броней, но доспехи дрожали. — Вася, я…
— Пожалуйста, — сказала она. — Они убили моего коня. Теперь лишь костер.
Он потянулся к ней, а она — к нему сквозь воспоминание или иллюзию, разделяющую их, но она будто дотронулась до тумана.
— Слушай меня, — сказал он, собравшись с силами. — Слушай.
Она с трудом подняла голову. Зачем слушать? Почему она не могла просто уйти? Но оковы ее тела звали ее, она не могла вырваться. Лики икон словно пытались пробиться и встать между ними.
— Мне не хватает сил, — сказал он. — Я сделал, что мог. Надеюсь, этого хватит. Ты больше меня не увидишь. Но будешь жить. Ты должна жить.
— Что? — прошептала она. — Как? Зачем? Я вот — вот…
Но иконы возникали перед ее глазами, они были реальнее, чем тень бога смерти.
— Живи, — сказал он ей, а потом пропал во второй раз. Вася проснулась, одна, на холодном пыльном полу. Она все еще была ужасно живой.
Одна, кроме Константина Никоновича. Он говорил над ее головой:
— Вставай. Ты упустила свой шанс помолиться.
* * *
Ее руки грубо связали за ее спиной, несколько мужчин пришли на зов Константина и встали вокруг нее. Они были крестьянами или торговцами, грязными и решительными. Один сжимал топор, другой — косу.
Константин был белым и хмурым, их взгляды пересеклись с жестокостью, а потом он отвел взгляд, спокойный, сжал губы, принимая вид мужчины, исполняющего долг веры.
Толпа окружила часовню, стояла вдоль дороги, что вилась к реке. Они держали факелы в руках. От них пахло едой, старыми ранами и потом. Ночной ветер жалил ее кожу. Они забрали ее обувь — для раскаяния, по их словам. Ее ноги были в царапинах, болели от снега. Люди сияли радостью, поклонялись священнику, ненавидели ее. Они плевали в нее.
«Ведьма, — слышала она снова и снова. — Она подожгла город. Ведьма».
Вася никогда еще так не боялась. Где был ее брат? Может, не мог пробиться через толпу; может, боялся безумия людей. Может, Дмитрий думал, что ее жизнь была небольшой платой за спокойствие города.
Ее толкнули вперед, она споткнулась. Константин шагал рядом с ней, склонив набожно голову. Красный свет факелов слепил ее глаза.
— Батюшка, — сказала она.
Константин не выдержал.
— Молишь меня теперь? — выдохнул он среди рева толпы.
Она молчала и пыталась подавить панику, что грозила свести ее с ума. А потом она сказала:
— Не так. Не… в огне.
Он покачал головой, сверкнул быстрой улыбкой, будто был с ней заодно.
— Почему? Разве ты не обрекла Москву гореть?
Она молчала.
— Черти шептали, — сказал священник. — Хоть какая — то польза от твоего проклятия есть. Черти говорили правду. Они шептали о девице с ведьминой силой, о чудище из огня. Мне даже не пришлось врать, когда я рассказывал людям о твоем преступлении. Стоило подумать об этом, когда ты прокляла меня слушать их.
Он с усилием отвернулся от нее и продолжил молиться. Его лицо было цвета простыни, но шагал он уверенно. Его будто очаровывал гнев толпы, который он сам и призвал.
Все перед глазами Васи стало черно — белым, мрачным и пугающим. Воздух холодил ее лицо, ноги замерзали от снега. Дым из воздуха бежал ртутью по ее венам, и его было все больше с каждым паническим вдохом.
Перед ней на льду Москвы — реки собралось море поднятых лиц, рычащих, рыдающих или просто глядящих. Ниже по реке стояли бревна, озаренные со всех сторон факелами. Наспех сооруженный костер. И на нем, выделяясь на фоне неба, стояла клетка, привязанная веревками. Толпа издавала низкий протяжный звук, как рычание зверя.
— Забудьте о клетке, — сказала Вася Константину. — Эти люди разорвут меня раньше, чем я дойду туда.
Его взгляд был почти сожалеющим, и она вдруг поняла, почему он шел рядом с ней, почему так изящно молился. Это была Лесная Земля, но больше. Он собрал их с помощью их горя и ужаса. Он собрал их в свою ладонь своим золотым голосом и золотыми волосами, чтобы они стали оружием в его хватке, орудием мести, поводом для гордости. Они не нападут, пока он был с ней, а он хотел увидеть, как она сгорит. Он постарался. Она всегда недооценивала священника.
— Чудовище, — сказала она, и он почти улыбнулся.
Они прошли на лед. Поднялись крики, как он десятка умирающих зайцев. Люди подступали ближе, плевались, хотели ударить. Ее стража с трудом удерживала их. Камень пролетел по воздуху и задел ее щеку, оставив глубокий порез. Она прижала ладонь к лицу, кровь текла сквозь ее пальцы.
Вася с потрясением подняла голову и посмотрела еще раз на Москву. Ее брата не было видно. Но она видела чертей, хоть было темно. Их силуэты были на крышах и стенах: домовые, дворовые, банники — слабые духи домов Москвы. Они были там, но что могли, кроме наблюдения? Черти появлялись от жизни людей, зависели от их активности и не вмешивались.
Кроме двоих. Но один был ее врагом, а другой — далеко, почти бессильный из — за весны и из — за нее. С ним она могла надеяться лишь на смерть без боли. Она отчаянно держалась за эту надежду, пока ее с криками толкали к костру. По льду, по узкому коридору в толпе. Слезы катились по ее лицу от ее беспомощности, это была невольная реакция на их ненависть.
Может, в этом было какое — то правосудие. Она снова и снова видела людей в ожогах, хромающих, с повязками на лицах и руках.
«Но я не хотела выпускать жар — птицу, — подумала она. — Я не знала, что такое случится. Не знала».
Лед был все еще прочным, толщиной с рост мужчины, сиял в тех местах, где снег вытерли ветер и сани. Река еще не скоро освободится от оков.
«Увижу ли я это? — задумалась Вася. — Почувствую ли еще солнце на своей коже? Вряд ли…»
Толпа окружила костер. Золотые волосы Константина стали серебряными в свете факела, на лице бушевали торжество, похоть и боль. Его голос и его присутствие не стали меньше, но его уже не сковывала религия. Вася вдруг захотела предупредить брата, предупредить Дмитрия.
