На сей раз главное впечатление — многослойность всего того, что связано с людьми. Почти невозможно охватить все это литературно. Ерусалимский: «Сталину нужен Шекспир».
Только что по телевидению (западному) польский документальный фильм: «Альбом Фляйшера». Найденные польским солдатом фотографии военных лет, сделанные немецким офицером, удручающе неподдельные и мещанские. Подверстаны в передачу под девизом: «Можно ли вновь гордиться Германией?»
Ст. рассказывал мне, как перед войной все время думал, что со дня на день арестуют его отца, который держал наготове вещмешок с бельем и хлебом, и я спросила: «Но за что вы воевали?» — «За Россию! — быстро ответил он. — Я никогда не воевал за Сталина». Среди интеллигенции это, говорят, не было исключением. Они полностью сознавали трагизм ситуации.
Однажды вечером за нашим столом: Юрий Москаленко, представившийся как старый друг К. [Конрада] Вольфа. Он поверить не мог в мое близкое знакомство с К.В. Рассказал, что мальчишкой его угнали в Германию. Он сбежал, якобы шпионил для своих, был схвачен в Арнштадте и приговорен к смерти. Тогда-то и поседел. Вышел на свободу (вероятно, благодаря наступлению Красной армии), с тех пор и знаком с К.В. Теперь он кинооператор. В тот вечер он потащил нас на Красную площадь. Очень негативно отзывался о Сталине, с восторгом — о Хрущеве. (Тот, мол, когда-нибудь будет лежать в Мавзолее рядом с Лениным. Ст.: «Но ведь Мавзолей не должен становиться перевалочным пунктом!»)
Немцы за границей — снова и снова вызывают досаду. Я уж не говорю об этаком [Рудольфе] Хагельштанге, который после трехнедельного пребывания в стране, не зная ее языка, осмеливается выпустить трехсотстраничную книгу, пышущую высокомерием («Куклы в кукле»); но ведь и наши тоже. Посольство: честные, порядочные, униформированные. Иерархия. В присутствии начальства вопросов не задают.
Некий товарищ Гошюц, сопровождавший нас на дружескую встречу на коксогазовый завод и работающий в СЭВе [Совет экономической взаимопомощи]: снятый с должности бывший министр стал доступен для общения, только когда сообразил, кто я. Посетовал, что советское телевидение показывает так много фильмов о войне («в конце концов мы тоже немцы»). Поневоле вынужден был говорить перед собравшимися по-русски, хотя владеет языком не очень хорошо. Или в самолете: грубость сов. контролеров, когда немецкие пассажиры могли думать, что их не понимают.
Вообще, мы опять весьма претендуем на роль всезнаек. («Вы здорово обнаглели».) Нелюбовь к нам в соц. зарубежье растет. Пражане сейчас полемизируют по поводу статьи Куреллы о Кафке, которую явно считают вмешательством в свои внутренние дела.
Я во всем делаю ставку на молодежь, у нас и повсюду.
Проблема — выстоять и не закоснеть. Ст. любит меня: «Ты такая открытая. Я твердо верю, что ты не сможешь стать как все, даже если захочешь». Это привело меня чуть ли не в отчаяние, ведь как раз в минувшем году я совершенно отчетливо ощутила опасность, что все-таки становлюсь такой, шаг за шагом отступаю, что разочаровываюсь в себе самой, в своих благих побуждениях, в своих лучших намерениях («это самое скверное, я знаю»). Я сказала ему все это, но он только твердил: трудно, однако я выстою. Мол, так или иначе все не настолько трудно, как для писателя десять лет назад. В самом деле — никакого сравнения. Он знает наше «руководство», любит, уважает и презирает тех же людей, что и я. Методы сходны, что здесь, что там: от прямой провокации до подспудной клеветы, негласного отпирательства «задним числом». Хрущеву тоже нужен свой Шекспир…
Мне пришел в голову замысел повести (по ночам я спала плохо, особенно с того вечера у Стеженских): «Город, заросший травой». Человек, живущий в дичающем, зарастающем городе, отчаянно сопротивляется, не желает становиться дикой степью. И другой помогает ему освободиться. (Легенда? Что-то реальное?) Действительно конфликт сегодняшнего дня, только, конечно, его нельзя представлять экзальтированным и изолированным. (Ст. утверждает, что часто думает обо мне, когда надо принимать решения: что бы сказала или сделала я? Так хорошо, когда кто-то есть рядом.)
Действительно, я и на сей раз, как всегда в поездках за границу, снова отдалилась от наших собственных дел. И такая дистанция была мне крайне необходима.
Ст. дал мне записки А.З. [Анны Зегерс] 1951 года.
Бригитта Райман. Особь статья. Делит людей на «хороших» и «плохих». Я приложила немало усилий, чтобы внушить ей сомнение в подобном антиисторичном подходе. Она приехала с представлением о Москве, взятым как бы из иллюстрированной книжки (все люди здесь помогают друг другу, молодежь постоянно читает стихи, крестьяне пляшут на вокзале трепака и т. д.). И многое ее здорово разочаровывало, пока… не появились поклонники. Прежде всего пылкий грузин Эскаладзе, прощание с которым наверняка было бурно-отчаянным. Ни капли самообладания. Огонь и пламень — а через пять минут: пепел. Она всегда будет писать только о себе: большой изъян.
Все в Москве говорят мне, что я похудела (Ст.: «Не так уж убедительно!») и помолодела. А я-то как раз чувствовала себя постаревшей! Четыре года назад была еще ребенком.
Трудно объяснить ему то, что я чувствовала совершенно определенно (как основополагающее чувство, которое на часы или дни конечно же могли заслонить иные ощущения): что ничего нельзя повторить, что это будет обманом и что я на это неспособна. Вероятно, ему тогда не хватило смелости быть самим собой, не знаю. Теперь уже поздно. Я мучила его, сама того не желая, и это мучило меня… Он признался, что ему грозила опасность стать «аппаратчиком». Особенно в прошлом году, когда его назначили начальником иностранного отд., чего он не выдержал.
Порой мы вели диалоги точь-в-точь как в плохих современных пьесах: «Ну что ты за человек?» — «Такой уж уродился: на прошлой неделе не выполнил план. Но теперь, обещаю тебе, я его выполню и перевыполню!» — «Только так ты можешь заслужить мою любовь…» и проч. Так плохая литература против воли становится банальной комедией, и люди сознательно идут против идеалов, которые хотят создавать.
Говорят, в Китае в знак самокритики вывешивают в окне стенгазету… Крылатое выражение: тогда я вывешу в окне стенгазету… Я спросила, какие ошибки он совершает — слишком осторожные или слишком неосторожные. На это он ответить не смог, но обещал покаяться в следующей ошибке.
Герхард Вольф о третьей поездке
Союз писателей ГДР направил в эту поездку Кристу Вольф и Бригитту Райман. Обе писательницы при этом познакомились поближе. Так началась многолетняя дружба, о которой обе писали в своих дневниках. В 1993 году их переписка была опубликована под названием «Привет тебе и будь здорова. Дружба в письмах. 1964–1973 гг.» («Sei gegrüßt und lebe — Eine Freundschaft in Briefen 1964–1973»), откуда и взят нижеследующий отрывок из итогового письма Кристы Вольф от 5 февраля 1969 года:
«Дорогая Бригитта […] Что же сделано, к сорока годам? Господи, приукрашивать тут нечего. Почему-то наше поколение никак не справляется, ты не находишь? Конечно, иной раз ему здорово достается, но кому позднее будет до этого дело? Кому будет дело до нас? Рискованная мысль.
