* * *
Шум разговоров толпившихся в коридоре царедворцев был настолько многоголосый, что проникал в малый зал, куда Мария Федоровна вышла проводить сыновей. Заслышав рокот голосов за стенкой, она поморщилась, покачала головой, но, ничего не сказав, удалилась в комнату.
Братья появились в коридоре, и голоса смолкли. Но сотни глаз продолжали смотреть на них, кто с укоризной, кто с любопытством, а кто и со страхом, провожая великих князей до лестницы. В воздухе жило нечто торжественно-беспокойное. Люди говорили вполголоса, вид у них был напряженный, сосредоточенный, стесненный. Попав навстречу великим князьям, они торопливо отходили в сторону, прижимались к стене, стараясь тут же стать незаметными.
— Зачем ты это сделал? — сказал Михаил Павлович, когда они оказались на Дворцовой площади.
Николай выдержал взгляд брата и твердо ответил:
— Михайло! Пойми меня, пожалуйста. Я поступил по справедливости.
— О какой справедливости ты говоришь, брат? Тебе же были известны акты покойного государя и отречение цесаревича. Почему не обнародовали их? Ты должен был настоять. Что теперь будет при второй присяге в отмену прежней, и как Бог поможет все это кончить? — Михаил Павлович, верный своей манере, выговаривал отрывисто резко, хотя лицо его выражало страдание.
«Тебя здесь не было. Я очень жалел об этом, — с обидой подумал Николай Павлович. — Я был один среди них. Они настаивали на принятии присяги. Я знал, генерал-губернатор Милорадович и командующий гвардейским корпусом Воинов выражают не только свою волю, но и желание других генералов. Сколько их, мне и сейчас не известно. Но все они настроены против меня. Они меня не любят».
Он знал, скажи сейчас это Михаилу, брат немедленно бросится на поиски Милорадовича, Воинова и выговорит им все с присущей ему прямотой. А сказать хотелось. Михаил был единственным человеком, которому он доверял все свои тайны. Но сегодня Николай Павлович не мог так поступить. На кону стояло слишком многое — целостность и спокойствие империи.
— Обстоятельства требовали присягнуть Константину. Я ему письмо написал, все в нем объяснил. Обратился, как к государю, — сказал, немного помедлив, он.
— Ты сам своей поспешностью создал сложную ситуацию. Все знают, что брат Константин остался между нами старший: народ всякий день слышал в церквях его имя первым вслед за государем и императрицами, и еще с титулом цесаревича, и все издавна привыкли считать его законным наследником, — взволнованно проговорил Михаил, хотел что-то еще сказать, но потом, покачав головой, спросил: — Так что же ты намерен делать?
— При тебе я перед матушкой настаивал, что от Константина Павловича требуется манифест с отречением от престола. Писем недостаточно. Письма не являются законным основанием к отмене действий по присяге и не могут заменить документа. Ты же сам говоришь, народ издавна считает его наследником, — Николай говорил горячо.
Черты лица его словно высеченные из мрамора были неподвижны. Голубые глаза смотрели проникновенно и выражали готовность стоять на своем до конца. Михаил, зная брата, понимал — он не отступит.
— Но представь себе, сколько уйдет времени на написание, отправку писем и получение ответа. Империя не может так долго жить в безвластии, — робко заметил Михаил.
— Михайло! Тебе не придется ехать в Варшаву, — улыбнулся Николай. — Ты уедешь из города, чтобы не смущать других непринятием тобой присяги. Будешь находиться неподалеку на пути и перечитывать все донесения, которые будут следовать в обе стороны. Я найду способ быстро получить нужные документы от Константина.
…Утром, в день своего отъезда, великий князь Михаил Павлович зашел попрощаться к матери.
— Когда увидишь Константина, — напутствовала она, — скажи и повтори ему, что если мы так действовали, то лишь потому, что иначе должна была пролиться кровь.
— Она еще не пролита, но пролита будет, — хмуро ответил Михаил и быстрым шагом вышел из покоев вдовствующей императрицы.
Великий князь выехал по тому же Рижскому тракту, которым прибыл в Петербург. Здесь, в Тееве, он встретил адъютанта Николая Павловича — Лазарева, посланного в Варшаву с донесением о принятой присяге, а теперь возвращавшегося с отказом цесаревича от принадлежащего ему титула и от принесенной ему присяге.5
Смутные предчувствия, несмотря на хорошую новость, беспокоили его.
* * *
Лазарев вез письмо цесаревича Константина Павловича великому князю Николаю Павловичу:
«Варшава 2(14)декабря 1825 г.
Ваш адъютант, любезный Николай, по прибытии сюда, вручил мне в точности ваше письмо. Я прочел его с живейшей горестью и печалью. Мое решение — непоколебимо и одобрено моим покойным благодетелем, государем и повелителем. Приглашение ваше приехать скорее к вам не может быть принято мною, и я объявляю вам, что я удалюсь еще далее, если все не устроится сообразно воле покойного нашего императора.
Ваш на жизнь верный и искренний друг и брат Константин».6
В то время как великий князь Михаил Павлович, прочитав послание цесаревича, распрощался с Лазаревым, пожелав ему быстрее доставить письмо великому князю Николаю Павловичу, в Бельведерском дворце царило беспокойство. Константин Павлович только что прочитал письмо дежурного генерала Главного штаба его величества Алексея Николаевича Потапова и выговаривал начальнику своей канцелярии генералу Куруте:
— Я подозреваю, что вы, Дмитрий Дмитриевич, сами были инициатором столь гнусной переписки. Не мог Потапов сам сего додуматься. Вы посмотрите, что он пишет: «Почтеннейший благодетель, Дмитрий Дмитриевич! Неужели государь оставит нас? Он, верно, не изволит знать, что Россия боготворит его и ожидает, как ангела-хранителя своего! Почтеннейший Дмитрий Дмитриевич, доложите государю, молите его за всех нас! Спасите Россию! Он — отец России, он не может отказаться от нее, и если мы, осиротевшие, будем несчастны, он Богу отвечать будет!»
Я знаю Потапова. Алексей Николаевич в 1809 году был подполковником, когда его назначили ко мне адъютантом. Он состоял при мне и в 1812 году. В 1813 году он был произведен в генерал-майоры за отличие в битве при Кульме. Потапов обладатель золотого оружия за храбрость. Но он никак не годится в политики. Писание пафосных писем — не его стиль.
— Ваше высочество! Упаси Господи от таких обвинений! Я ни в коей мере не потворствовал созданию такого послания, а тем более не был инициатором письма, — возмущенно замахал руками Курута.
Но цесаревич Константин уже не видел начальника своей канцелярии и не слышал его. Константину Павловичу, быстро входившему в раж, возмущение застлало глаза. Сейчас он не только внешне — маленьким вздернутым носом и точками волос вместо бровей, — но и истеричным голосом, как никогда походил на своего отца Павла Петровича.
