Заметим, что критики подчас не формулировали своих претензий с достаточной четкостью, как будто противореча сами себе. Так, Мякотин в качестве примера того, как, «увлеченный ролью историка, автор порой не дает читателю как раз тех сведений, которые последний, казалось бы, вправе был ожидать от него», — обращается к описанию генералом «темных сторон» истории Белого движения и почему-то «ожидает от него» конкретных фактов и примеров: «…Говоря о черных страницах Добровольческой Армии — о практиковавшихся нередко ее частями грабежах, насилиях и погромах, о произволе и безобразии бесчисленных контр-разведок и «отрядов особого назначения», — он (Деникин. — А.К.) опять-таки не указывает достаточно конкретно, какие же меры принимались командованием армии по отношению ко всем этим явлениям», — хотя в обязанности Главнокомандующего отнюдь не входило личное преследование конкретных преступников, о котором он мог бы впоследствии рассказать как мемуарист; очевидно, что Деникин затрагивает тему «грабежей и произвола», «контр-разведок и «отрядов особого назначения»» как историк именно в силу ее относительной удаленности от его собственного опыта военачальника, и кажется не менее очевидным, что обращение к этой теме Мякотина диктуется не столько заботой о жанровой однородности «Очерков Русской Смуты» или писательских достоинствах и недостатках их автора, сколько вообще свойственным «демократическому» лагерю (к которому и принадлежит критик) повышенным интересом к действительным или мнимым «преступлениям военщины». Деникин, видимо, должен был это понимать (в одном из его писем встречаются характерные слова: «…обостренное внимание привлекают именно незажившие еще свои раны»); сам прямой и искренний, он ценил откровенность в других и умел уважать чужое мнение, и не случайно уже после рецензии Мельгунова и в «мельгуновском» журнале, в одном номере со статьей Мякотина, был опубликован и отрывок из готовившегося к печати пятого тома «Очерков Русской Смуты».
Что же касается замечаний Мельгунова, то еще менее оправданным, чем «контрразведывательные» претензии Мякотина, представляется нам его вопрос-упрек: «Автор, может быть, слишком уже детально останавливается на стратегических действиях, сопровождая их и отчетливыми картами-схемами (кстати, можно предположить, что карты чертил тоже Деникин собственноручно. — А.К.). Он придает этой стратегии в гражданской войне большое значение. Но не говорит ли здесь некоторое увлечение специалиста-техника?» Казалось бы, не переходя на роль историка, в которой он так не нравится Мельгунову, генерал и должен был писать исключительно о своем «генеральском» деле — ведении военных действий, которым он просто обязан был «придавать большое значение» (тем более «в гражданской войне»), ибо в противном случае был бы не генералом, а кем-то другим. Противоречие заключается в том, что Мельгунов как политик (и опять-таки «демократического» лагеря) считает, должно быть, определяющими в революционную эпоху не чисто военные, а другие, более расплывчатые факторы, вроде «народных настроений» или «поддержки общественности», и взгляды политика-демократа заставляют его попрекать военачальника недостаточным вниманием к этим факторам даже вопреки позиции историка-рецензента, столь же недовольного выступлением генерала в несвойственном ему амплуа историографа.
К слову сказать, сам Антон Иванович на высказанное в частном письме замечание: «…Главы «похода», описание «военных операций» не удовлетворят рядового, невоенного читателя. Эти главы однотонны, однообразны. Они были бы захватывающими, если бы говорили не о давно прошедшем, а о трепетном интересе настоящего. Они могут быть технически интересны для немногих, которые будут читать их, следя пальцем по карте. Но таких будет немного…» — откликнулся с пониманием: «…Техническое построение книги с изъянцем: военная часть не соответствует масштабу всего изложения, она разбухла (речь идет о третьем томе «Очерков». — А.К.). Мне предстояло или сделать так, как я сделал, или сократить стратегический очерк примерно до двух глав, а описание 2-го кубанского похода выпустить отдельной брошюрой…» — но объяснял, почему он все-таки «сделал так, как сделал»: «Он (поход. — А.К.) должен быть описан; если не напишу я, то этого или не сделают долго, или…» (в публикации обрыв фразы без указания, что так и в первоисточнике, но смысл деникинских слов в общем понятен). Таким образом, налицо проявление ответственности Антона Ивановича за свой труд — и мы сегодня можем только благодарить его за это. Теми же соображениями ответственности было продиктовано и совмещение ролей историка и мемуариста: основной считая первую, Деникин пояснял: «Мемуарный характер некоторых глав, на мой взгляд, неслучаен. Повествовавший является одновременно деятелем. Многие деяния его — не касаюсь оценки: положительной или отрицательной — представляются исторически интересными. Как тут обойти их. Я уж и то стараюсь отвести, насколько могу, свою личность».
Показательно также, что критики «слева» обнаружили непонимание ключевого для Антона Ивановича термина, вынесенного в заглавие книги, — «Смута»: «русская революция или, как предпочитает выражаться ген[ерал] Деникин, «русская смута»» (Мякотин); «только объективный анализ основных внутренних мотивов, двигавших в 1917 г. народными массами, способен внести обобщающий смысл, организовать в логическое единство пеструю груду фактов, остающуюся без этого лишь хаосом, полным необъяснимых противоречий, бессмысленной «смуты»» (Руднев)… На самом деле, такое словоупотребление — не погоня за внешним эффектом, литературной красивостью, и даже не только указание на параллели со Смутным временем XVII века; понятие Смуты, помимо того, что оно намного шире понятия революции, представляется и более точным, поскольку отражает некую комплексную цельность произошедшей трагедии, без подразделения — и превыше подразделения! — на политическую, экономическую и проч. составляющие, и в конечном счете апеллирует к понятию о смуте духовной и душевной, в сущности и являющейся источником очевидных коллизий и катастроф. В некотором смысле, на своем языке пытался выразить это и Руднев, призывая к изучению «внутренних процессов в психике народа», но подлинное значение и характер «процессов», конечно, не объяснимы партийной социологией и вряд ли открыты партийному (то есть по определению одностороннему, ущербному) сознанию, — и в выборе Деникиным не просто удачного, а наиболее адекватного событиям термина мы склонны видеть как раз превосходство его органического, цельного миросозерцания христианина и солдата, которое, должно быть, стало залогом и успеха Деникина-историка.
Об успехе действительно можно говорить: ведь вопреки подлинным или мнимым недочетам, неизбежным для живого человека, тем более участника описываемой им войны, тем более в труде такого объема и масштаба, — «Очерки Русской Смуты» остались до сих пор непревзойденными как с точки зрения «летописи», описания фактов, так и с точки зрения их систематизации и анализа: ни критики, ни почитатели, ни сторонники, ни оппоненты Деникина не создали подобных трудов (для сравнения упомянем, что «Российская контр-революция в 1917–1918 гг.» генерала Н. Н. Головина вторична и компилятивна, а сочинения П. Н. Милюкова в значительно большей степени, чем деникинские, несут печать политических взглядов автора — пусть и подаваемых с мнимо-академическим, «профессорским» апломбом — и потребовали даже специальной ответной брошюры С. П. Мельгунова).
