Что же, фраер, сдал назад? Не по масти я тебе! Ты вглядись в мои глаза, Брось трепаться о судьбе.
Вот бы свернуть за дом, мечтал Андрей, и столкнуться с Толькой. Не со взрослым семейным мужчиной Хитровым, а с патлатым Толькой-барабанщиком. Затариться темным «Козелом» калужского производства или белорусским «Лидским». Вином, вкусным, как слюни верблюда, жевавшего гнилые фрукты. И, чтобы наверняка, «Калиной красной», и острого хрена в нее покрошить. Но, упаси боже, не сатанинским бальзамом «Бугульма», от него пучит и тянет на подвиги. Как-то, переборщив с нектаром, Толя залез на подъездный козырек и оттуда в одних плавках нырял в сугроб.
«Век с тобой, мой мусорок», — заводила барышня из беседки. И что-то еще про рамсы, понты и чайные розы.
Над магазином на торце пятиэтажки горела вывеска «Степь», готический почему-то шрифт, где «с» читалось как «о», «т» — как «м», сросшиеся «п» и «мягкий знак» — как единое и неделимое «н», а вместе получалось «Омен». Название мрачного ужастика семидесятых годов.
Внутри, к сожалению, сделали ремонт, исчезла батарея липких стекляшек бальзама. Желудок тридцатилетнего Ермакова, впрочем, не осилил бы напитки юности.
Он купил самое дорогое виски, сунул бутылку под пальто и пошел обратно, мысленно споря с Толей, из чего в действительности варганили плодово-ягодные вина.
Возле фанерной хибары отирались трое.
— Э, земеля, — прогундосил коренастый мужик, направляясь к Андрею, — руки в карманы, на макушке чудом держится красная дед-морозовская шапка, под глазами лиловые новогодние мешки.
Десять лет назад душа Андрея при этом вот «земеля» ушла бы в пятки. Нынешний Андрей равнодушно покосился на коренастого.
— Сигу дай, земляк.
Курить Андрей бросил в университете. Маша терпеть не могла запах табака. Видно, с никотиновой зависимостью Богдана она смирилась проще.
— Нету, извините.
— А полтос есть? — не отставал тип.
Его дружки, точнее дружок и подружка, повернули головы.
— И денег нет, — соврал Андрей.
— Кризис, да? — щерился коренастый. — Санкции?
Андрей уверенно шагал к подъезду, к покосившимся фонарям.
— Э… — дыхнул перегаром мужик, — я тя знаю! Ты тот, из телика. Э!
Финальное «э» адресовалось парочке приятелей.
Настроение Андрея стремительно портилось.
— Че там, Юр? — осведомился товарищ Красной Шапки.
Закряхтел ледок. Ладонь Андрея, придерживающая бутылку виски сквозь полы пальто, мгновенно вспотела, и между лопаток закололи ледяные иголочки. Он искренне пожалел, что выбрался из квартиры. Годы бежали вспять, школьник Ермаков торопился к бабушке, но у местных ребят были свои планы на его счет. Он подумал невпопад о Хоме Бруте, о бедном дрожащем бурсаке в центре мелового круга. Вий встал у границы фонарного света, харкнул слизью и переступил черту.
— Здорова, — сказал Солидол, когда-то поклявшийся вспороть Андрею Ермакову кишки.
5
В тюрьме Солидола откормили. Округлились щеки, заштрихованные бурой щетиной. Появился дополнительный подбородок. Черты его лица, волчьего, угрюмого, смягчились. И череп не был брит наголо, а оброс соломенными волосами едва ли не длинней, чем когда-то у Ермакова. Из-под расстегнутой заводской тужурки выбилась засаленная веревка, по тельняшке раскачивался деревянный крест.
«Уверовал? — Андрей уставился на распятие. — Воцерковился?»
У «Церемонии» была шутливая, ерническая песня про Вову.
«Воу-воу-воу», — квакала примочка.
Та-та-та-та-та, — стучал Хитров по тарелкам, настоящим уже, купленным на сэкономленную стипендию. Учился Толя в ПТУ, готовился стать электриком.
— Вова обрел Христа! — кричал Андрей в микрофон. — Длинные волосы бога смущают Вову, а так…
И дерзким хором:
— Ничто не смущает Вову!
Спеть этот хит непосредственно Солидолу было равноценно самоубийству, особенно боевой припев.
Неужели песенка оказалась пророческой?
В целом Вова выглядел неплохо, гораздо лучше экающего кореша. И небесно-голубые глаза смотрели на Андрея трезво, внимательно. Одной рукой Солидол придушил гитарный гриф, второй обхватил за талию крашеную брюнетку. Она была похожа на Орнеллу Мути, но с осунувшимся лицом и сыпью вокруг покусанного рта.
— Зыряй, Танька, — сказал Солидол, — какие у нас звезды по улицам дефилируют. А ты уехать хотишь. Все, наоборот, к нам прут.
И потолстевший, разленившийся, он источал властную силу, ту, которой всегда недоставало Андрею. Тот вспомнил, как Солидол притормозил его на предмет мелочи, деловито обчищал карманы. Июльская пчела села на губу Вовы, и он, глазом не моргнув, резко всосал ее, поболтал языком и сплюнул желто-черное тельце. Точно фокусник. И маленький Андрей, испуганный и затравленный, восхитился животной смелости врага.
— Ага, — сонно сказала брюнетка и потерла нос.
— Держи краба, звезда, — Солидол оторвал пятерню от подружки.
«Кранты тебе, сученок, — орал он вслед убегающему Андрею шестнадцать лет назад. — Достану из-под земли, и Ковач не спасет».
Андрей надеялся, что рукопожатие вышло крепким, уверенным.
