— Обойдемся без слова «сэр», — сделал демократичный жест Комлев, которого смущали некоторые особенности речевого этикета языка, на котором они сейчас разговаривали. Они казались ему устаревшими и даже книжными. В тот момент он еще не предполагал, что и ему придется говорить кому-то «сэр».
— Хорошо, мистер Комлев, — охотно согласился Мфумо. — Отбросим «сэр». Я ведь родился и вырос уже после независимости, но кое-что, видимо, успел всосать с молоком матери. А она, моя мама, принадлежала колониальному прошлому. Отсюда определенное отношение к белому человеку и прочее. Итак, я опускаю «сэр», для вас же я теперь Мфумо.
— Тогда я для вас просто Вадим, — пошел в своем демократизме еще дальше Комлев.
— Не все сразу, мистер Комлев. Всему свое время. Я ведь сын Черной Африки и за ее пределами не был. Я навел справки о квартире для вас, которая только что освободилась, и я не очень советую ее брать. Извините, сколько примерно вам здесь собираются платить?
— Мне сказали, что пятнадцать тысяч пондо.
Комлев еще толком не знал, много это или мало.
— Это не очень много, извините, для белого человека в Лилонгве. Вместе со счетами за все, включая электричество и воду, квартира из комнаты и спальни обойдется вам более чем в треть всего заработка.
Они сидели за низким столиком в номере Комлева и допивали кофе, оставшийся от завтрака. Вороны, галдевшие за открытым окном с самого рассвета, вдруг выжидательно притихли. На крышу дома рядом с деревом, где они расселись, приземлился стервятник и загремел своими когтями по железу.
Мфумо на листке бумаги между тем подсчитывал грядущие издержки Комлева, обосновывая выгоду своего нового предложения. План его был таков. Проживать в гостинице оказывалось дешевле, если платить по тарифу постоянного жильца. А потом, уже не спеша, можно подыскать хорошую и недорогую квартиру.
— Только из этого дорогого отеля «Стэнли», который в самом центре, нужно перейти в другой, менее престижный. У меня есть один на примете. Вполне приличный и тоже с завтраком, но там все раза в два дешевле. Я даже предлагаю вместе туда и поехать.
Странным образом Комлев был рад такому повороту. Во-первых, его немного страшила хозяйственная сторона дела. Бытовое обустройство было всегда его слабым местом. Во-вторых, было еще одно странное соображение, от которого он досадливо отмахивался, но не мог от него избавиться. Время от времени ему вдруг с пугающей очевидностью припоминалось виденное им в том давнишнем сне на его старом теплоходе перед вахтой. И ему казалось, что он узнает в квартире, в которой ему придется жить, ту, привидевшуюся ему во сне, в тот момент, когда в этом тихом сейчас городе шла стрельба и лилась кровь. И тогда тот сон превратился бы в пророческий, и ему надо было бы готовиться ко всяким неприятным случайностям.
У Мфумо сейчас был период жестокого безденежья. Из двух газет последовательно ему пришлось уйти, из третьей его просто выгнали за одну обычную для него статью обличительного характера. Писал он такие и раньше, и все сходило с рук. Дело же было самым обычным. Одного белого фермера, кстати, родившегося в Бонгу, обвинили в расизме, заставили продать ферму и выдворили из страны. Мфумо не был уверен, что это обвинение было справедливым. По заниженной цене да еще и в рассрочку ферму продали одному крупному чиновнику-африканцу. Предполагалось, что новый черный фермер заменит белого и продолжит поставлять на рынок товарное зерно, которого в стране никогда не было в избытке. Но чиновник любви к земледелию не питал. Он продал все трактора и комбайны на торгах через подставных лиц, а всю землю в виде небольших участков отдал в выгодную для себя аренду местному населению, которое стало обрабатывать ее вручную, то есть дедовскими мотыгами и сеяло ровно столько, чтобы хватило на жизнь до следующего урожая. Об излишках зерна для продажи не могло идти и речи. Статья Мфумо вызвала неожиданный скандал, и вопрос обсуждался в местном «паламенди» — парламенте. Землевладельца выгородили друзья, а Мфумо вылетел из газеты, где работал. Было это незадолго до новых выборов. Власть переменилась, но Мфумо на работу не приглашали.
Так он и жил, перебиваясь случайными заработками. За последнюю неделю он не мог пристроить ни строчки. Скоро ему придется сочинять рекламные объявления, если, конечно, получит заказ. Мфумо снимал теперь комнату в дальнем пригороде, и его старинный «фольксваген» давно уже стоял без движения во дворе под старым деревом манго. У Мфумо давно не было денег на бензин, и он ездил теперь на велосипеде, который одолжил у соседа, благо тот был у него лишним. В этот день рано утром он успел побывать в старой гостинице «Сангам», где имел беседу с ее хозяином Чандрой Кумаром. Он сам в тот момент был за стойкой, отпустив всех на ранний завтрак.
— О, сам мистер Мутеми, чье острое разящее перо заставляет трепетать всех нехороших людей! — иронично прокомментировал появление Мфумо хозяин «Сангама».
— Кумар, ты лучше скажи, сколько я тебе должен? — с суровой деловитостью спросил Мфумо.
— Ты что, проверяешь мою память, Мутеми? Пятьсот пондо. Ты возвращаешь деньги? В условиях инфляции в долг без процента дают только дураки. Один с тобой сейчас разговаривает.
— Если ты простишь мне долг, Кумар, да еще дашь мне взаймы двести пондо, я тебе приведу долговременного жильца, к тому же белого.
Со стороны Мфумо это была наглость, и Кумар тут же изобразил на своем толстом усатом лице горестную обиду, хотя уже знал, что долг простит и деньги придется дать. Дело в том, что он втайне побаивался острого языка Мфумо, так как газеты он читал и знал, на что способно перо его должника. И кто знает, долго ли продержится нынешний президент? А если снова разрешат прежнюю оппозиционную газету «День страны», этот Мфумо Мутеми как и прежде будет в ней на первом месте, и тогда только держись!
Так, с помощью Мфумо, Комлев еще задолго до полудня перебрался в «Сангам», и Кумар его вселил в лучший из свободных номеров на теневой стороне, с балконом и под сенью молодых и поэтому невысоких кокосовых пальм. Правда, по утрам белогрудые африканские вороны, а их было много в этом городе, поднимали под их кронами дикий галдеж, безобразно выясняя отношения, но это ему предстояло узнать позднее. Зато здесь почти не было слышно уличного шума.
Завтрак по утрам был почти такой же, как в «Стэнли», да еще с добавлением пары бананов.
Комлев еще с училищных лет помнил слова адмирала Нахимова: «Праздность недопустима». Правда, это изречение касалось флота, но и в обычной жизни оно своей актуальности не теряло. Вся его работа пока заключалась в ожидании, и это ему не нравилось. Ведь деморализующее ничегонеделание грозило затянуться. Комлев не привык находиться в долгой и какой-то растерянной неопределенности. Это все равно, что чувствовать себя капитаном на судне, на которое еще не прислали команду, и оно пребывает в унылой неподвижности у причала, в то время как по его палубе бродят и с безнаказанной наглостью гадят где попало чайки.
Комлев успел побывать на судоремонтном заводе, и ему показали простаивающие без дела участки для строительства и сборки небольших судов. Не было заказов и дело стояло. Во многом это напомнило ему то, что происходило и в его далеком отечестве. Возможно, даже и причины были те же. Еще он побывал на ветеране и флагмане пассажирского флота на реке Мфолонго, старом пароходе «Лоала», который только что вернулся из рейса. Капитан Форбс, седой и очень представительный в своем белом мундире с золочеными пуговицами, провел его на мостик и показал просторную рулевую рубку со старомодным большим штурвалом и компасом на высокой тумбе. Компас на речном судне вызывал удивление, но капитан его тут же развеял.
