Такое стояние психологически тяжелее непосредственного участия в бою. В бою человек действует, он отвергается от себя, отвлекается от своих переживаний и, воодушевленный примером товарищей, устремляется к общей цели.
А это многочасовое топтание на унылом болотистом месте — как досадно оно было для ополченцев. Как нелепа и страшна смерть от шального ядра! Смерть без порыва, без яркого, очевидного всем подвига.
Специалисты говорят, что одно ядро, выпущенное из пушки с 500 метров, убивало 36 человек, построенных в одну колонну. Сколько таких ядер, перелетавших через боевые порядки регулярных войск, упало за день в расположении Демидовского полка!
Генерал Михаил Андреевич Милорадович в критические минуты боя говорил солдатам: «Стой, ребята!.. Держись, где стоишь!.. Я далеко уезжал назад: нет приюта, нет спасения! Везде долетают ядра, везде бьет!..»[40]
Офицер 50-го егерского полка Николай Иванович Андреев вспоминал с болью и горечью (эта глава его воспоминаний красноречиво названа «Бородинская резня»): «Московское ополчение стояло в колонне сзади нас на горе; их било ядрами исправно, и даром. Главнокомандующий сделал славное из них употребление: поставил их цепью сзади войска, чтобы здоровые люди не выносили раненых, а убирали бы ополченцы…»[41]
По мере нарастания ожесточения битвы русское командование отодвигало ополченцев вглубь мелколесья, чтобы избежать дальнейших потерь. «Во все продолжение боя, — вспоминал Жуковский, — нас мало-помалу отодвигали назад. Наконец, с наступлением темноты сражение, до тех пор не прерывавшееся ни на минуту, умолкло. Мы двинулись вперед и очутились на возвышении посреди армии; вдали царствовал мрак, все покрыто было густым туманом осевшего дыма, и огни биваков неприятельских горели в этом тумане тусклым огнем, как огромные раскаленные ядра. Но мы не долго остались на месте: армия тронулась и в глубоком молчании пошла к Москве, покрытая темною ночью…»[42]
Звезд в эту ночь не было. С ровным шумом, как морская вода по гальке, шли по дороге тысячи и тысячи людей, неся бремя минувшего страшного дня. И никто толком не понимал, за кем осталась победа (если победили, то почему отступаем?), и никто даже не задавался этим вопросом, как будто после пережитого это был слишком земной вопрос. Люди шли, отрешившись от всех мыслей, которые еще прошлой ночью казались им важными. Строй уже не держали, шли походным шагом, стараясь лишь не споткнуться, не упасть, чтобы не стать, хотя бы и минутной, помехой движению.
Если бы кто-то с неба наблюдал эту картину, то он бы видел, как из дымящегося и тлеющего вулкана истекает пепельная, изредка посверкивающая металлом, людская лава.
Глава четвертая
Жуковского приезд сделал меня как-то тихо счастливым, и я поверил и будущему лучшему, когда в настоящем может быть еще для меня столько счастия…
А. А. Тургенев. Из дневника[43] Командировка. — Протасовы. — Журнал муратовских жителей. — Три сестры. — Подвиг Василия Киреевского. — Орловская хроника
В 1846 году Вяземский иронически заметил в дневнике: «Правительство неохотно определяет людей по их склонностям, сочувствиям и умственным способностям. Оно полагает, что и тут человек не должен быть у себя, а все как-то пересажен, приставлен, привит, наперекор природе и образованию. Например, никогда бы не назначили Жуковского попечителем учебного округа… а переименовали бы его в генерал-майоры и дали бы ему бригаду, особенно в военное время».
В 1812 году генералов (как, впрочем, и офицеров) в русской армии не хватало[44], но правительство и военачальники не склонны были к абсурдным решениям; назначения в большинстве своем были точными и уместными. Вот и поручиком Василием Жуковским после Бородина распорядились грамотно. Он был приставлен не к чужому, а к своему делу. В Главной квартире нашей армии он участвовал в подготовке и литературном редактировании приказов и донесений, помогал Андрею Кайсарову выпускать листовки и бюллетени в походной типографии.
В тяжелом переходе после Бородинского сражения Жуковский простудился, но никому не жаловался, работал, превозмогая ангину. Лишь позволил себе замотать шею красным шерстяным платком.
В период Тарутинского лагеря Василий Андреевич жил в деревне Леташевке, где была Главная квартира Кутузова. Вот каким увидел поэта Иван Петрович Липранди, служивший в 1812 году обер-квартирмейстером 6-го корпуса Д. С. Дохтурова: «Мы пошли пешком с тем, чтобы сесть на лошадей за деревушкой. У ворот одной избенки сидел кто-то в шинели, с красным шерстяным платком около шеи… Дмитрий Николаевич (Д. Н. Бологовский — начальник штаба 6-го корпуса. — Д. Ш.) выговаривал ему за то, что он ни разу не приехал в Тарутино; после некоторых отговорок и ссылок на боль горла милиционер согласился ехать с нами. Пока он вышел переодеваться и приказал седлать лошадь, мы остались у ворот, но и здесь я не спросил фамилии приглашенного… В Тарутине… когда штаб собрался и пришел генерал Талызин, то оказалось, что почти все более или менее были знакомы с неизвестным мне милиционером и приглашали его переехать из Леташевки к ним… Здесь только я спросил о его фамилии и узнал, что это В. А. Жуковский, но решительно не обратил на него никакого внимания, ибо до того времени никогда не слыхал о нем…»[45]
В начале сентября Жуковского командировали нарочным в тыл, в Орел. Он должен был предупредить губернатора о прибытии в город большой партии раненых, а также обозов с пленными.
Дорога была мучительной, лошадей на станциях приходилось добиваться чуть не с боем, но Жуковский мысленно благодарил Бога: он знал, что в Орел эвакуировались Протасовы, а значит, он скоро увидит Машу. Каково ей в чужом углу? Не больна ли?..
* * *
Летом 1812 года Протасовы жили в своем имении Муратово. Когда французы стали стремительно продвигаться вглубь России, к Екатерине Афанасьевне пришли муратовские крестьяне и стали уговаривать ее спасаться от неприятеля в Орле. «Орел, — рассуждали мужики, — город губернский, там, небось, губернатор что-нибудь сделает, а здесь тебе с барышнями оставаться невозможно». Екатерина Афанасьевна спросила: «А вы сами, что же станете делать, если неприятель сюда придет?»
