1
Несколько слов о моей «родословной». Чистотой «социального происхождения» моя семья не блистала, хотя некоторые «революционные заслуги» у нас тоже имелись.
Начну со стороны матери. Мать – Александра Матвеевна (Хася Мордуховна), урожденная Эдельман. Родилась и до замужества жила в местечке Долгиново Виленской губернии Виленской волости. Была она весьма симпатичной внешности. В ранней молодости за ней ухаживал какой-то приезжавший в Долгиново студент. Он и затащил ее однажды на «маевку», организованную в честь празднования 1-го мая (задолго до 1905 года).
На маевке собралась молодежь, пели песни (голос и слух у мамы были отменные) – и не только народные, но и крамольные. Но нашелся, видимо, провокатор, и на маевку нагрянули незваные гости – стражники с нагайками. Арестовать никого не арестовали, но во время пения «Варшавянки» какой-то особо ретивый стражник исполосовал мою будущую мать по спине нагайкой – да так, что рассек ей кофту и оставил на всю жизнь огромный шрам. На этом мамина революционная деятельность завершилась. И хотя революционные песни и, особенно, «Варшавянку», она пела всегда и очень охотно, но всегда вздрагивала при этом от нахлынувших ассоциаций.
Чтобы помочь отцу прокормить троих детей, она всю жизнь не гнушалась никакой работой, вплоть до вытряхивания и стирки порожних мешков из-под муки. Умерла она во время эвакуации в 1942 году на станции Сулея Челябинской области[36]. Хоронили ее буквально «на ходу», так что ни могилки, ни тем более памятника нет.
Известный старый большевик Арон Александрович Сольц, друг Ленина и участник почти всех партийных съездов, приходился матери не то двоюродным, не то троюродным братом. Его даже Джугашвили не тронул и после смерти в 1945 году похоронил у Кремлевской стены. Правда, этим «блатом» мама воспользовалась лишь однажды – в 1937 году, сразу после случившихся со мной «неприятностей»[37].
Сольц, тогда прокурор РСФСР, сразу же ее принял, но в кабинете разговаривать не стал, а повел на расположенный рядом бульвар. Когда мама рассказала ему суть дела, он ответил ей примерно так: «Саша, если Лева не круглый идиот, он не станет хвастаться родством со мною. Одно упоминание моего имени, и его дело раздуют черт знает во что, и тогда ему верная пуля. К Сталину я могу попасть и могу ему все это рассказать, но из его кабинета я выйду уже под конвоем, а дальше ты уже сама понимаешь, что будет и мне, и Леве. Но я, Саша, коммунист: одно твое слово – и я пойду к Сталину». Этого «слова» мама не сказала, а я вот еще жив и могу, спустя более чем сорок лет, писать эти строки.
Сведения о предках со стороны отца более обширны.
Во-первых, весьма загадочно происхождение самой фамилии Хургес. Никаких корней в иврите она не имеет. Откуда появились мои предки в России, я не знаю, но во всяком случае, мне доподлинно известно, что мой прадед Лейба Хургес (в честь которого я назван) уже родился и жил в Минске, где имел портновскую мастерскую, которую унаследовал мой дед Мойша Хургес.
С произношением своей фамилии мне пришлось в России немало намучиться. Никто не мог повторить ее с первого раза правильно, ни говоря о том чтобы записать. Искажения бывали всевозможные, вплоть до нецензурных. Но как только я попал в Испанию, всякие казусы исчезли: любой испанец сходу произносил и записывал мою фамилию совершенно верно, причем никто из них не верил, что это моя истинная фамилия, все считали, что это кличка, данная в Москве специально для поездки в Испанию. Правда, никто из них не мог и расшифровать ее «испанский» смысл, да и в испанских словарях мы также не могли найти ничего подходящего, но кто-то как-то объяснил мне, что «Хургес» слово не испанское, а древнемавританское и обозначает «пасынок». На этом и сошлись, и некоторые из наших в Испании называли меня для простоты Пасынком.
Но вернемся к деду: он унаследовал от своего отца мастерскую и стал в Минске военным портным. Дела у него, видимо, шли неплохо. Мастер он был отличный, так что даже сам генерал-губернатор Минской губернии шил свои мундиры только у деда. Надо полагать, дед не брезговал и наемным трудом, тем более что в те домарксовские времена сие не считалось зазорным. В самом начале века и в самом центре Минска на Соборной площади он выстроил себе двухэтажный дом (внизу мастерская, наверху жилье), где и жил со всей семьей до самой своей смерти в 1916 году (на 83-м году жизни).
