— Да, врача нужно бы поскорее, — говорю я. — Ты уверен, что сможешь сам помыться?
Дэй резко отводит глаза, щеки его краснеют.
— Конечно смогу.
Я смотрю на него, подняв брови.
— Да ты даже стоять не можешь.
— Ладно. — Он медлит, потом снова покрывается краской. — Пожалуй, помощь мне не помешает.
— Так. — Я сглатываю. — Тогда тебе лучше принять ванну. Просто сделаем это.
Я наполняю ванну теплой водой, потом беру нож и осторожно срезаю с раны напитанные кровью бинты. Мы сидим молча, избегая смотреть в глаза друг другу. Сама рана, как и прежде, в жутком состоянии: масса распухшей плоти размером с кулак. Дэй не глядит на нее.
— Ты не обязана, — бормочет он и поводит плечами, пытаясь расслабиться.
— Действительно. — Я иронически улыбаюсь. — Давай-ка я лучше подожду за дверью, а когда ты упадешь и вырубишься, приду тебя спасать.
— Нет, — отвечает Дэй. — Я хочу сказать, ты не обязана вступать в Патриоты.
Улыбка сходит с моих губ.
— Ну, у нас, похоже, нет выбора. Рейзору нужны мы оба, в противном случае он не будет помогать.
Дэй на мгновение касается моего плеча, когда я наклоняюсь, чтобы расшнуровать его ботинки.
— Что думаешь об их плане? — спрашивает он.
— Убить нового Президента?
Я отворачиваюсь, как можно осторожнее распускаю шнурки, раздвигаю бортики. Этот вопрос я еще не рассматривала, поэтому обхожу его.
— Так что ты думаешь? Тебе ведь придется отказаться от своего принципа не убивать людей. Для тебя такое, наверно, шок.
Меня пугает реакция Дэя: он в ответ только пожимает плечами.
— Всему свое время и место. — Голос его звучит холодно, резче обычного. — Я никогда не видел смысла убивать солдат Республики. Я что хочу сказать — я их ненавижу, но беда не в них. Они только подчиняются своим командирам. Но если говорить про Президента… Ну, не знаю. Жизнь человека, отвечающего за всю их треклятую систему… мне такое представляется невеликой ценой за начало революции. Ты так не думаешь?
Я не могу не восхищаться позицией Дэя. Его слова идеально логичны. И все же я спрашиваю себя: сказал бы он то же самое несколько недель назад, до трагедии, случившейся в его семье? Мне не хватает мужества говорить о том времени, когда меня на торжественном приеме представили Андену. Труднее смириться с мыслью об убийстве человека, которого знаешь лично, которым прежде восхищалась.
— Я же сказала: выбора у нас нет.
Губы Дэя натягиваются. Он знает, я говорю не то, что думаю.
— Тебе, наверное, нелегко отвернуться от Президента, — понимающе кивает Дэй.
Его руки безвольно висят вдоль туловища.
Я опускаю голову и потихоньку стаскиваю с него обувь.
Отставляю ботинки в сторону, а Дэй тем временем снимает китель и расстегивает жилет. Это напоминает мне о дне нашего знакомства на улицах Лейка. Тогда он перед сном снял с себя жилет и отдал его Тесс вместо подушки. Никогда при мне Дэй не обнажался. Теперь он расстегивает рубашку, открывая горло и грудь. Я вижу медальон у него на шее — монетку США достоинством в четверть доллара, ровно залитую металлом с обеих сторон. В тихой темноте железнодорожного вагона он рассказал, что его отец привез эту монетку с фронта. Он замирает, расстегнув последнюю пуговицу, закрывает глаза. Я вижу гримасу боли на его лице, у меня сердце разрывается. Самый разыскиваемый преступник Республики — всего лишь мальчишка, вот он сидит передо мной, неожиданно уязвимый, не в силах скрыть от меня свои слабости.
Я выпрямляюсь и тянусь к рубашке. Мои руки прикасаются к его плечам. Стараюсь дышать ровно, мой мозг работает ясно и четко. Но когда я помогаю ему снять рубашку и вижу его обнаженные руки и грудь, периферия логического мышления мутнеет. Дэй хорошо сложен и поджар, кожа у него на удивление гладкая, если не считать нескольких шрамов (у него их четыре на груди и на талии, и еще один — тонкая диагональная линия от ключицы до правого бедра, еще корочка на руке — заживающий шрам). Дэй не сводит с меня взгляда. Трудно описать Дэя тем, кто никогда его не видел, — экзотичный, неповторимый, умопомрачительный. Он теперь так близко, что я вижу крохотную неровность, изъян в океане его левого глаза. Дыхание вырывается из его груди, горячее и поверхностное. Тепло достигает моих щек, но я не хочу отворачиваться.
— Мы теперь вместе? — шепчет он. — Ты и я? Ты хочешь быть здесь?
Его вопросы звучат виновато.
— Да, — отвечаю я. — Таков мой выбор.
Дэй притягивает меня так, что наши носы соприкасаются:
— Я тебя люблю.
Сердце возбужденно вспархивает, когда я слышу желание в его голосе, но мгновенно включается трезвая часть моего мозга.
«Очень маловероятно, — остерегает она меня. — Месяц назад он даже не подозревал о твоем существовании».
И потому я выпаливаю:
— Нет, не любишь. Пока не любишь.
Дэй морщится, словно я сделала ему больно.
— Я так чувствую, — говорит он, прикасаясь своими губами к моим.
Я беспомощна против боли в его голосе. И все же это лишь слова мальчишки, сказанные в полубредовом состоянии при чрезвычайных обстоятельствах. Я пытаюсь заставить себя ответить ему тем же, но признание замирает на языке. Как он может быть уверен в своих словах? Я определенно не понимаю всех тех новых чувств, что бушуют во мне; почему я здесь — потому что люблю его или потому что в долгу перед ним?
Дэй не ждет моего ответа. Одной рукой он обнимает меня за талию, потом давит мне на спину, привлекая к себе, и вот я уже сижу на его здоровой ноге. Стон срывается с моих губ. Дэй прижимает свои губы к моим, и мой рот раскрывается. Он поднимает другую руку, прикасается к моей шее, щекам, его пальцы одновременно грубы и нежны. Дэй тихонько перемещает губы, целует меня в уголок рта, потом в щеку, потом в подбородок. Теперь моя грудь прижимается к его груди, мое бедро трется о мягкий выступ его тазовой кости. Реальность, утонувшая в моем мозгу, прорывается на поверхность.
— Каэдэ ушла восемь минут назад, — выдыхаю я между поцелуями Дэя. — Они ждут нас через двадцать две минуты.
Дэй запускает пальцы в мои волосы и легонько откидывает назад мою голову, открывая шею.
— Пусть подождут, — шепчет он.
Его губы мягко прикасаются к моей коже, каждый новый поцелуй грубее предыдущего, нетерпеливее, требовательнее, голоднее. Губы Дэя возвращаются к моему рту, и я чувствую, что всякие остатки самоконтроля покидают его, вытесняемые чем-то инстинктивным, диким. Я тебя люблю — говорят его ласки. И я ослабеваю так, что боюсь свалиться на пол. Я целовалась с парнями прежде… но теперь кажется, будто до Дэя я ни с кем не целовалась. Мир превращается во что-то малозначительное.
