Джун
4 января, 19:32. Стандартное океаническое время.
Тридцать пять дней спустя после смерти Метиаса
Дэй, вздрогнув, просыпается рядом со мной. Его лоб покрыт капельками пота, а щеки влажны от слез. Дышит он тяжело.
Я наклоняюсь над ним и убираю влажную прядь с его лица. Рана у меня на плече уже затянулась, но стоит пошевелиться, как она снова пульсирует. Дэй садится, слабой рукой трет глаза и оглядывает раскачивающийся вагон, словно ищет что-то. Сначала он рассматривает штабели ящиков в темном углу, потом мешковину, устилающую пол, и рюкзачок с едой и водой между нами. У него уходит несколько секунд на то, чтобы прийти в себя и вспомнить, что мы пробрались в поезд до Вегаса. Еще несколько секунд — и напряжение отпускает его, он позволяет себе расслабиться и откинуться к стене.
Я легонько похлопываю его по руке:
— Как ты?
Этот вопрос я повторяю постоянно.
Дэй пожимает плечами.
— Ничего, — бормочет он. — Просто кошмар приснился.
Девять дней назад мы бежали из Баталла-Холла, а потом и из Лос-Анджелеса. И с того времени стоит Дэю закрыть глаза, как его начинают мучить кошмары. В первые часы после побега, когда нам удалось немного отдохнуть в заброшенном депо, Дэй постоянно вскрикивал и просыпался. Нам повезло: ни солдаты, ни полицейские его не слышали. С тех пор у меня выработалась привычка гладить его волосы, когда он засыпает, целовать щеки, лоб и веки. Он все еще просыпается, задыхаясь от слез, его безумные глаза ищут то, что он потерял. Но теперь, по крайней мере, без криков.
Иногда, если Дэй долго безмолвствует, я задаюсь вопросом, не сходит ли он с ума. Эта мысль меня пугает. Я не могу его потерять. Пытаюсь убедить себя, что руководствуюсь чисто практическими соображениями: сейчас поодиночке у нас почти нет шансов выжить, а его навыки хорошо дополняют мои. К тому же… мне больше некого защищать. Я тоже пролила немало слез, хотя и позволяю себе реветь, только когда он засыпает. Прошлой ночью я оплакивала Олли. Наверное, глупо убиваться по собаке, в то время как Республика истребила всех наших родственников, но ничего не могу с собой поделать. Щенка принес домой Метиас. Белый лопоухий шар с огромными лапами и дружелюбными карими глазами — я таких добродушных, нескладных существ в жизни не видела. Олли был моим другом, а я его оставила.
— Что тебе приснилось? — шепотом спрашиваю я у Дэя.
— Не запомнил.
Дэй меняет позу и морщится: задел раненой ногой пол. Его тело застывает от боли, и я вижу, как напрягаются руки под рубашкой — набухают узлы крепких мускулов, натренированных за годы жизни на улице. С губ Дэя срывается тяжелое дыхание. Я вспоминаю, как он прижал меня к стене в проулке, ненасытность его первого поцелуя. Смущенно отвожу глаза от его рта, чтобы отделаться от этих мыслей.
Он кивает в сторону вагонной двери:
— Где мы сейчас? Уже, должно быть, недалеко.
У меня появляется предлог отвлечься, и я встаю, опираюсь о покачивающуюся стену вагона и выглядываю в крохотное окошко. Ландшафт почти не изменился: бесконечные многоквартирные высотки и фабрики, трубы и старые шоссейные развязки, размытые послеполуденным дождем в голубоватый и пурпурно-серый. Мы все еще едем по бедным секторам. Они практически ничем не отличаются от трущоб Лос-Анджелеса. Огромная дамба вдали наполовину закрывает обзор, но я вижу громадный информационный экран, прищуриваюсь и успеваю прочесть маленькие буковки в нижнем углу.
— Боулдер, штат Невада, — объявляю я. — Теперь уже совсем близко. Поезд, возможно, остановится здесь ненадолго, а потом до Вегаса минут тридцать пять.
Дэй кивает. Он нагибается, развязывает наш рюкзачок и ищет, что бы поесть.
— Хорошо. Чем скорее доберемся, тем скорее найдем Патриотов.
Он словно где-то в другом месте. Иногда Дэй рассказывает о своих кошмарах — то он проваливает Испытание, то теряет Тесс на улицах, то убегает от противочумных патрулей. Но если он такой, как сейчас, если держит сны при себе, я знаю: ему снилась семья, смерть матери или Джона. Может, так даже лучше — не надо ему делиться со мной кошмарами. Меня и свои мучают, и я не уверена, хватит ли мне мужества выслушивать еще и его.
— Ты твердо решил отыскать Патриотов? — спрашиваю я, глядя на Дэя, пока тот вытаскивает из рюкзака кусок черствой лепешки.
Я уже не в первый раз проверяю, так ли ему на самом деле необходимо попасть в Вегас, и делаю это как можно деликатнее. Меньше всего мне хочется, чтобы Дэй решил, будто мне безразлична судьба Тесс или я побаиваюсь встречи с пользующейся дурной славой повстанческой группой.
— Тесс по собственной воле к ним поехала. А попытавшись ее вернуть, не подвергнем ли мы ее жизнь опасности?
Отвечает он не сразу, сначала разрывает лепешку, протягивает половину мне.
— Поешь. Ты давно не ела.
— Нет, спасибо, — отказываюсь я вежливым жестом. — Не люблю лепешек.
Мне тут же хочется взять свои слова обратно. Дэй опускает глаза и кладет вторую половину в рюкзачок с едой, потом молча жует свою долю. Ох и дура же я — надо было такое сказать! Не люблю лепешек. Я практически слышу, что творится в его голове: «Богатенькая высокомерная девчонка. Может себе позволить выбирать еду».
Я безмолвно отчитываю себя и делаю заметку на память: в следующий раз нужно быть деликатнее.
Он откусывает от лепешки раз, другой и наконец отвечает:
— Я не могу оставить Тесс, пока не уверюсь, что с ней все в порядке.
Конечно же не может. Дэй не способен бросить без помощи близкого человека, тем более девочку-сироту, вместе с которой рос на улице. Я тоже понимаю потенциал знакомства с Патриотами: в конечном счете именно они помогли мне и Дэю бежать из Лос-Анджелеса. Это крупная и хорошо организованная группа. Может, им известно, что делает Республика с младшим братом Дэя — Иденом. Может, им удастся вылечить рану на ноге Дэя — с того рокового утра, когда коммандер Джеймсон прострелила Дэю ногу и арестовала его, рана словно на качелях раскачивается: то затягивается, то снова гноится. А теперь и вовсе превратилась в гнилую кровоточащую массу. Ему необходима врачебная помощь.
Но есть одна проблема.
— Патриоты не станут нам помогать, если мы так или иначе им не заплатим, — говорю я. — А что мы им можем дать?
Чтобы подчеркнуть свои слова, я выуживаю из карманов жалкие остатки денег. Четыре тысячи купюрами Республики. Все, что у меня было при себе перед бегством. Не могу передать, как я тоскую по прежней роскошной жизни. На счете моей семьи лежат миллионы, но я уже никогда не получу к ним доступа.
