Уже на самом раннем этапе учителю и ученику нужно выработать особую терминологию, язык, который позволит им легко общаться и понимать друг друга. Самое главное здесь — доверие. Ученик должен ощущать заботу, ведь пение — это ежедневное испытание на прочность. Голос — единственный инструмент, который невозможно купить за деньги. Нельзя сказать: «Не нравится мне этот голос, поменяю-ка я его на Страдивари». Это единственный инструмент, который нельзя вернуть, обменять, запереть в шкаф и уйти в загул или — к счастью для меня — забыть в багажнике такси. По этой причине немаловажно, чтобы учителя понимали психологию учеников. Критику принимаешь особенно близко к сердцу, если обсуждаемый инструмент — твой собственный голос.
Как правило, чтобы наладить продуктивные рабочие отношения, требуется не меньше полугода, но у нас с Пат этого времени не было, ведь мне необходимо было выучить ту самую Мессу си минор. Узнав о доставшейся мне партии, она произнесла: «Ты споешь ее безупречно, даже если это убьет нас обеих». В итоге так оно и вышло: спела я хорошо, и мы обе чуть не умерли. Мы с Пат занимались ежедневно, и я была отлично подготовлена, но перед самым выступлением заболела тяжелой формой ларингита. Пат принесла мне в общежитие горячий куриный бульон, мои новые друзья и соседи поддерживали мой боевой дух, уверяли, что все будет хорошо и нет никаких причин волноваться, сама же я два часа кряду парилась в душевой. Все вокруг суетились, и это простое человеческое внимание убедило меня, что я вовсе не пустое место, каковым привыкла себя считать. Сочувствие было так приятно, что я вышла на сцену и спела без всякой хрипоты.
Именно в этот примечательный день сформировался мой ритуал выхода на сцену. У одних певцов есть кроличья лапка на удачу, у других — счастливое нижнее белье. Лучано Паваротти, прежде чем запеть, нужно найти на сцене гнутый гвоздь, и помогай господь тому несчастному певцу, который вздумает нарядиться в сиреневое в его присутствии. Ренату Тибальди к кулисам всегда сопровождала помощница Тина с фотографией матери Ренаты Джузеппины и маленьким плюшевым мишкой; перед выходом на сцену фотографию Рената целовала, а мишку щипала за нос. Лили Понс накануне выступления всегда мучилась желудком. Биргит Нильсон любила выпить черного кофе в своей гримерной до выступления, а после — бутылочку пива «Туборг». Некоторые певцы вообще не могли обойтись без алкоголя. Известны и «сексуальные» приметы. Как-то жену одного дирижера спросили: «Каково это, быть замужем за великим дирижером?» На что она ответила: «Он не может накануне, он занят в день концерта, он слишком устал на следующий день — и у него три концерта в неделю!» Самые распространенные ритуалы связаны с едой, их так много, что все и не перечислишь. Ну а лично я довожу окружающих до состояния полнейшей истерии — признаться честно, терпеть не могу переживать в одиночку. Как будто есть определенная порция паники, и я либо всю ее беру на себя, либо делюсь с близкими. Моя сестра Рашель много лет подряд исполняла обязанности штатного паникера. Перед выступлением я нагоняла на нее ужас своими «Я не могу выйти на сцену!» и «Я боюсь!». Несколько лет назад она в конце концов заявила, что сыта по горло треволнениями, хватит. Она знала, что я справлюсь сама, и хотела спокойно сидеть в зале, наслаждаться представлением вместе со всеми, а не сходить с ума, гадая, смогу я взять высокие ноты без петухов или нет. С моим послужным списком новую жертву найти не так-то просто, так что теперь я терзаюсь в одиночку. Наверное, следовало бы поместить объявление в газету: «Требуется любитель оперы с опытом заламывания рук; истерики и паранойя приветствуются». К счастью, этот ритуал я приберегаю для особо торжественных случаев, во всех прочих — с радостью жду выступления.
Я очень многому научилась в Потсдаме, но главное — полюбила упражнения. В детстве я старательно учила роль и даже помыслить не могла о том, чтобы пропустить репетицию. Упражнения же ассоциировались у меня с музыкальными инструментами — фортепиано, скрипкой и альтом. Видит бог, я извлекала струнные инструменты из-под кровати в день урока, счищала с них пыль, заметая следы собственного безделья и надеясь, что преподаватель не догадается. Теперь, когда я серьезно начала учиться музыке, я поняла, что заниматься надо постоянно, — если бы я хотела стать пианисткой, то не вставала бы из-за фортепиано. Я посещала репетиционную изо дня в день, покрышки моего любимого велосипеда, «Джорджа», знай себе поскрипывали по снегу. Мне так нравилось входить в это небольшое пустое помещение. Шагая по коридору, я слышала, как в соседних аудиториях поют, играют на скрипке и других инструментах, но мой класс был только моим. В течение двадцати-тридцати минут я разрабатывала голос (добросовестно переписав у Пат все упражнения), а потом шлифовала заданную песню или арию, пытаясь на слух уловить собственные ошибки. Чем больше я занималась, тем быстрее справлялась с поставленными задачами. Именно тогда во мне проснулась истинная страсть к пению, к изучению каждого нюанса волшебного инструмента, называемого голосом. Мне до сих пор кажется чудом, что любой желающий может научиться хорошо петь: координация непроизвольных мышечных сокращений — настоящая загадка. Очень приятно петь перед аудиторией, в большом зале, но петь самой себе — нота за нотой, слово за словом, фраза за фразой — еще увлекательнее. Так я и начала учиться.
Большое влияние Пат оказала на меня и в том, что касается репертуара. Она собрала прекрасную коллекцию музыки, и для любопытного исследователя это был такой же лакомый кусочек, как в прежние времена полная тайн и сокровищ мамина музыкальная комната. Я разучивала песни Петрасси и обожаемый мною гимн Бриттена, камерную музыку и немецкие арии Гайдна и Генделя. Как только Пат убедилась, что у меня хорошие данные и я быстро учусь, она познакомила меня с забытыми песнями. Как-то она вручила мне на вид очень старый и потрепанный нотный лист. Это был «Месяц мой» Дворжака, который я разучила по-английски. Тогда мы и представить не могли, как сильно эта ария повлияет на мое будущее. Просто я была похожа на открытый колодец, готовый поглотить все, что в него попадет. Пат же не только тренировала мой вокал, но и формировала мое музыкальное чутье.
Все свои замечания она подкрепляла примерами, и коллекция ее всегда была в моем распоряжении. По вечерам я сидела у нее дома и складывала в стопки кассеты: Джанет Бэйкер, Гендель; Элли Амелинг, Пилар Лоренгар, Виктория де лос Анхелес[7]. До сих пор помню, как впервые в жизни смотрела прямую трансляцию из Метрополитен — «Дон-Жуана», — свернувшись калачиком у нее на диване.
Великая голландка Амелинг несколько раз приезжала с выступлениями в Потсдам и была тогда моей любимой певицей. Я столько раз слушала ее записи, что это сказалось на моей собственной манере исполнения. Несколько лет спустя Амелинг, сама того не зная, преподала мне важный урок: я, все еще желторотая студентка, хотела сказать, как много значит для меня ее пение, а она с полным безразличием смотрела сквозь меня на следующего в очереди. Я была раздавлена. Конечно, глупо рассчитывать, что артист уделит внимание каждому своему поклоннику, но в результате я предпочла подражать Джен Де Гаэтани, которая умела каждого убедить, что пела сегодня только ради него, и находила за что поблагодарить зрителей. Джен восклицала: «О, я в восторге от рецепта, что вы мне прислали!» или «Боже, какая красивая цепочка! Где вы ее купили?» — а мы все светились от счастья, поражаясь, как она может думать о чем-то, кроме сегодняшнего потрясающего представления.
