Однако даже в романах всё так удачно сразу не складывается. Несчастная Аврелия, после долгих поисков всё-таки найденная неутомимым Алфонсом в соседнем Гранадском королевстве, которая при встрече «не может произнесть ни слова перед своим молодым избавителем, спустя минуту упадает к ногам его, проливает источники слёз и говорит ему: „Ах! Я должна вам своею жизнию и знаю, что получила оную ценою вашей“», не хочет назвать герою своё имя и раскрыть тайну своего происхождения: «Прошу тебя, Алфонс, не принуждай меня сказать оное, потому сие сколько для вас, столько и для меня опасно. Останемся неизвестными в стране сей, будем помогать один другому и усладим участь нашу, которая для всех нас сделалась весьма печальною». Алфонс же, в отличие от информированного персидского «князя», не знает, кем на самом деле является полюбившаяся ему девушка, но только подозревает в ней августейшую особу: «Я по справедливости предчувствую, что она какая-нибудь принцесса крови королей наших».
Героиня же нашего повествования внезапно оказалась, опять же по её словам, отпрыском российского императорского дома — правда, с туманными перспективами «утвердить настоящую её природу» с помощью персидского хана. В этом смысле не так уж важно, кем на самом деле была несчастная «побродяжка», подробности биографии которой скорее всего так и останутся неизвестными, где и при каких обстоятельствах она самостоятельно или по чужому внушению «всклепала» на себя имя якобы законной наследницы престола. Важно, что тем самым она перешла в новое качество, что рано или поздно могло для неё плохо закончиться.
Конечно, дело здесь не в смехотворных правах самозванки на трон да и, честно говоря, вообще не в ней. Придуманную ею (или кем-то ещё) сказку, содержавшую закулисные интриги могущественных персон, аресты, ссылки и счастливые «восхождения» к престолу, уже давно разыгрывали на политических подмостках Москвы и Петербурга. Основатель могущественной империи своими руками заложил мину под безопасность своего потомства на троне.
Чехарда на троне
Одним из последствий петровских преобразований стал явный разрыв с прежними московскими нормами и обычаями в том, что касалось «имиджа» монарха. Пётр I путешествовал инкогнито за границей, демонстративно нарушал придворный этикет, владел далеко не «царскими» профессиями, в том числе токаря и мастера-корабела, провозгласил себя главой церкви — «крайним судией» духовной коллегии (Святейшего синода) — и развлекался в составе кощунственного «Всепьянейшего собора». Главный идеолог Петровских реформ, член Синода, епископ Феофан Прокопович обосновывал право государя изменять по своей воле культурно-бытовые нормы, включая «всякие обряды гражданские и церковные, перемены обычаев, употребление платья, домов строения, чины и церемонии в пированиях, свадьбах, погребениях и прочая». Следствием подобной установки стал и «Устав о наследии престола» 1722 года, отменявший давно сложившуюся, но нигде не закреплённую юридически традицию передачи власти по нисходящей линии — от отца к сыну.
Царь, понятно, хотел как лучше: чтобы законный, но негодный наследник уступил место достойному — и в этом смысле шёл до конца. Вместе с «Уставом» появился трактат того же Феофана Прокоповича «Правда воли монаршей», призванный разъяснить подданным пользу нового порядка престолонаследия, и его автор доказывал необязательность самого принципа наследственной монархии. Государь, стоящий выше любого «человеческого закона», писал Феофан, в выборе наследника волен не принимать в расчёт даже само «сыновство» и сделать преемником любого «честного и умного юношу». Чем не сказочная история о добром молодце, получавшем в награду за подвиги царскую дочь и царство в придачу?
Однако сам император так и не воспользовался своим правом — то ли не успел это сделать перед кончиной, то ли умиравшему самодержцу не дали высказать свою волю. В результате вместо «пира на весь мир», которым обычно заканчиваются сказки, в стране начался длительный династический кризис. После смерти Петра все члены семьи Романовых имели права на престол — а за их спинами создавались «партии» приближённых, ориентировавшихся на тех или иных равно законных претендентов. С 1725 по 1762 год на российском престоле сменились семь императоров и императриц, чьё «восшествие» и правление сопровождалось большими и малыми дворцовыми «революциями». С лёгкой руки историка второй половины XIX века В. О. Ключевского за этим периодом прочно закрепилось название «эпоха дворцовых переворотов».
Придворные «верхи», а вслед за ними и гвардия быстро вошли во вкус дворцовых интриг. В начале эпохи о власти спорили министры и представители генералитета, но в ноябре 1740 года гвардейский караул под командованием фельдмаршала Миниха выволок из дворца, закатав в одеяло, регента империи герцога Бирона, а через год уже простые гренадёры без всякого участия начальства арестовали законного императора Иоанна III Антоновича и его регентшу-мать и на руках внесли во дворец и посадили на царство дочь Петра I Елизавету.
Реакцией «снизу» на заговоры вельмож и гвардейских офицеров стало выдвижение самозванцев — XVIII век был на них весьма урожайным. Свергнутые или умершие императоры и их реальные и мифические дети постоянно «воскресали» в лице не только «народных вождей» вроде Пугачёва, но обычных мещан, разночинцев или военных. Механизм появления таких «претендентов» ещё не ясен: его трудно однозначно отнести как к (по терминологии Н. Я. Эйдельмана) «нижнему», народному самозванству, так и к «верхнему», свойственному правящему слою.
Списки «клиентов» Тайной канцелярии свидетельствуют о появлении при Елизавете целой группы «детей» Петра I. Кроме названного выше Дирикова, сидевшего в заточении в Иверском монастыре, «неисходно до смерти» размещались по монастырям объявивший себя в 1747 году сыном императора подпоручик гвардии Дмитрий Никитин и проходившие вместе с ним по ведомству Тайной канцелярии два «Петра Петровича[3]» — однодворец Аверьян Калдаев и канцелярист Михаил Васильев. В Калязинском Троицком Макарьеве монастыре был заключён «царевич Александр Петрович» — канцелярист Василий Смагин. В 1755 году в Варшаве объявился ещё один «брат» императрицы Елизаветы Петровны и «крестник» французского короля Луи Петрович, которого русские дипломаты тщетно пытались заманить на российскую территорию. Периодически возникали слухи и о «живом» Петре II[4].
К тому же «женское правление» порождало нежелательные проблемы, тем более что одним из следствий реформ стало устранение в умах подданных непроходимой разницы между положением «земного бога» и «рабов». Уже при грозной Анне Иоанновне в народе болтали про её связь с Эрнстом Иоганном Бироном. Казалось бы, государь постоянно на виду, однако обстоятельства семейной жизни императрицы Елизаветы, предполагаемой «матушки» самозванки, ещё более таинственны. Давно исчезли усадьба и дворец в тогдашнем подмосковном Перове; свою тайну хранит церковь Иконы Божией Матери Знамение, где, по преданию, состоялось венчание императрицы Елизаветы и Алексея Разумовского. Когда-то рядом с ней стоял созданный по проекту восходящей звезды российской «архитектурии» Бартоломео Франческо Растрелли нарядный усадебный дом на невысоком цоколе; к его центральному входу, выделенному портиком на шести колоннах, вели два широких расходящихся марша парадной лестницы, а по обеим сторонам затейливого фронтона располагались две группы амуров — символов любви. Между небольшими выступами по краям фасада размещались большие окна, наполнявшие залы светом.
