Глава шестаяПрошло еще полтора месяца службы. Время от времени со стороны аэродрома доносился пронзительный, совсем непохожий на шум поршневых авиационных моторов свист. Однажды Отто увидел самолет в полете, но он пронесся так стремительно, что Енихе даже не успел различить его контуры.
В серийном производстве на «Мариине» находился тяжелый бомбардировщик «Хейнкель-177». Это был самолет с большим радиусом действия, с потолком около 12000 метров и скоростью 550 километров, хорошо вооруженный пушками и пулеметами. Надежной броней были защищены его бензобаки и кабина пилота.
В конце сентября погода установилась тихая, ясная, и редко рабочий день не прерывался гудками сирен. Иногда тревоги случались и вечером.
Однажды Отто дольше обычного задержался на «Мариине». Смеркалось. Он шел по направлению к дому охраны мимо огромного здания заводского конструкторского бюро, когда завыли сирены. Через пять минут на заводе выключили свет, и теперь проемы дверей в цехах, из которых выходили рабочие, спеша укрыться в убежищах, стали темными, едва различимыми. Отто случайно взглянул на здание КБ и заметил, что из одного окна в левом крыле здания сочится свет. Это удивило его, и он пошел выяснить, в чем дело.
У здания, около бетонированной будки с защитным конусным колпаком (такие будки были расставлены во многих местах, во время налетов в них прятались охранники), стоял дежурный эсэсовец.
Енихе отругал его за халатное отношение к службе, пригрозил гауптвахтой, потом быстро поднялся наверх.
Подсвечивая дорогу карманным фонариком, он быстро нашел комнату, где горел свет. Дверь была чуть приоткрыта, он распахнул ее настежь и увидел Курта Еккермана с карандашом в руке, наклонившегося над столом.
— Господин Еккерман, вы нарушаете светомаскировку. — С этими словами Отто подошел к окну и задернул штору.
— Вы полагаете, это имеет какое-то значение? — не поднимая головы, спросил Еккерман. — Если на карте их флагмана не отмечен «Мариине», можете высветить весь завод, все равно сюда не упадет ни одна бомба.
Еккерман сделал какую-то пометку на чертеже и выпрямился. Он достал пачку сигарет и с любопытством взглянул на Енихе. Отто поспешно протянул зажигалку, нажал спуск и поднес трепетный огонек к лицу Еккермана.
— Благодарю вас, Енихе, — Еккерман чуть заметно улыбнулся, раскуривая сигарету.
— Откуда вы знаете мою фамилию? — спросил Отто.
— О вас мне говорил Штайнгау. Вы — бывший летчик, а сейчас живете в его доме, верно?
— Да. Но я не знал, что вы знакомы с группенфюрером.
Гул приближающихся самолетов слышался все явственнее, нарастал с каждой минутой.
— Придется нам пройти в убежище, господин Еккерман.
— Пожалуй.
Еккерман спрятал бумаги в сейф, погасил свет, отсоединив провод от пары авиационных аккумуляторов.
Главный конструктор направился к выходу, за ним — Енихе.
Они вышли на улицу. Самолеты летели над заводом. Еккерман что-то сказал Енихе, но тот не расслышал: гул был такой сильный, что даже выстрелы зенитных орудий доносились как сквозь вату.
Еккерман шел спокойно, не торопясь, как на прогулке.
Когда они вошли в башню-убежище — огромный конус с полутораметровыми бетонными стенами, — гул сразу стал тише, приобрел другой тембр. Еккерман заметил:
— Довольно внушительно, не правда ли?
— Настолько внушительно, что мне хотелось прибавить шагу.
— Должен признаться, что у меня тоже было такое желание.
Проходя по отсекам бомбоубежища, где сидели работники конструкторского бюро, Отто заметил, что все они как-то старались выказать почтение главному конструктору. Еккерман и Енихе прошли по лабиринту убежища, нигде не останавливаясь, пока не добрались до специально оборудованной комнаты, дверь которой главный конструктор открыл собственным ключом. Эта комната, видно, находилась в центре башни, потому что гул самолетов сюда едва пробивался. Она была совсем невелика и уютно обставлена современной мебелью: кресла с откидывающимися спинками, двойной шкаф и компактный письменный стол, на котором стояло два телефона. На приставном столике, рядом, возвышались пузатые бутылки баварского пива и лежали завернутые в целлофан бутерброды.
Еккерман подсел к столику и предложил:
— Не хотите?
Отто взял бутылку пива, но от бутербродов отказался. Еккерман съел несколько штук. Потом встал. Ему явно не сиделось на месте.
— Черт, чем бы заняться? Вы не играете в шахматы? У меня был достойный противник — Штайнгау. Кстати, он рекомендовал вас, но я не знаю, чем могу быть полезен, ведь медицинская комиссия запретила пока летать вам.
— В шахматы я играю. Что касается комиссии, то я надеюсь в ближайшее время получить разрешение на полеты, так как чувствую себя уже хорошо.
— Вы хотите летать?
— Это моя профессия.
— Признаюсь вам, что я не люблю летать, хотя это может показаться странным. В воздухе я чувствую себя не в своей тарелке и не могу даже думать ни о чем, кроме как о том, что я лечу… Кстати, как вам нравится дом Штайнгау и как поживает прекрасная Ирена? Удивляюсь, что Франц оставил ее на ваше попечение…
— Ваши вопросы, господин Еккерман, сбивают меня с толку. Во-первых, я совсем не знал, что вы так дружны с дядей Францем; ну, а что касается Ирены, то ведь вы знаете, что закон запрещает нам, немцам…
— Ах, закон, — перебил Еккерман. — Франц Штайнгау сам себе закон.
— Допустим, но ко мне это не относится. И простите меня, но вы, по-моему, настроены сегодня немножко легкомысленно. Я совсем не таким представлял вас.
— Каким же вы меня представляли? Убеленным сединами, в мешковатом костюме, обсыпанном пеплом от сигарет, вечно ищущим свою ручку и снимающим шляпу перед тем, как сесть в трамвай?
— Нет, не так, но…
— Послушайте, Отто, вы разрешите мне так называть вас? Я ведь знаю, что вы набожны, а ведь бог учит, что все люди братья, и если бы вам понравилась девушка-полька, то вы бы остановились…
— В разговоре с вами я чувствую себя как на крутых виражах. Видите ли, если все мы будем нарушать закон, то…
— Значит, Штайнгау может нарушать его, а вы нет. Вы понимаете, конечно, что я ничего не имею против Франца, речь идет о принципе.
