— Слышь, Сань, ты не думай, я умный. Я все под контролем держал. Точка в точку сойдется. Он тут ходит, Сань. Он старый, силы в нем нет, а пистолет — на боку. Иль сменщик его — тот молодой, Сань, но это ничего, он молодой, да глупый. А пистолет нам нужен. Безрукие мы, когда пистолета нет. Слышь, Сань, ты не трясися, не надо, я на риск не хожу, я всегда точно хожу, я все семь раз промеряю… Ты не трясися, не надо, Сань…
— Я и не трясусь.
— Кассу возьмем на разживу, я ее заметил, кассу-то. А потом у меня два адресочка есть. Профессор и музыкант. На всю жизнь обеспечимся, только ты, Сань, не трясися. Видишь, у меня рука холодная, это спокойный я, не боюсь, уверен я…
— Помолчи, Прохор.
— Да ты не тревожь себя, Сань. Ты думаешь, это страшно? Не-е, Сань. Человек как петух помирает, он в смерти тихий. Он ее с благостью принимает. Я знаю, я сам мертвым был.
— Скоро, Сань. Скоро один из них пойдет. Вот держи кастет, он свинцовый, сразу валит, без звука. Ишь руки у тебя трясутся. Ты их погрей, руки-то, под мышки сунь, они свое тепло почуют, отойдут. Бить надо слабой рукой, она звереет, когда слабая-то.
МИЛИЦИОНЕР КОПЫТОВ
Милиционер Копытов заступил на дежурство в двенадцать часов ночи. Он шел по уснувшей улице не спеша, мурлыча под нос старую тягучую песню. Он помнил ее с детских лет, когда бабка Фрося, вспухшая и громадная, как сундук, тянула эту песню, громыхая у плиты чугунными горшками.
Копытов остановился и, прикрыв лицо от ветра, чиркнул спичкой. Закурил.
Он затянулся и, остановившись под фонарем, посмотрел на часы. Вздохнул, потому что вспомнил Генку — своего средненького. Утром, запершись в уборной, курил, сукин сын, а ведь только двенадцать стукнуло. Копытов долго раздумывал, стоит ли говорить жене, но потом все же решил не говорить. Он решил сам потолковать с Генкой по душам и увел его из дому. Копытов сел на скамеечку и начал Генку уговаривать. Генка молчал и мрачно глядел себе под ноги. Копытов говорил и говорил, и чем дальше, тем ясней чувствовал, что говорит он совсем не то, что следовало бы. Когда-то на него очень сильное впечатление произвел доклад, который сделал у них в отделении старичок доктор. Особенно его поразило, когда доктор рассказывал, что никотином, если его собрать из одной пачки «Беломора», можно убить лошадь… И еще Копытову понравилось, когда старичок сказал, что лучше выпивать сто граммов водки перед обедом, чем курить хоть одну папиросу.
«Генке этого не выложишь», — подумал Копытов.
Он долго молчал, а потом сказал так:
— Эх, Генк, Генк… Вот ты молодой, а куришь. Я хоть и старый, а ты меня все равно не догонишь, если побежим.
— Догоню.
— Не…
— Догоню, пап, ты лучше не предлагай. Я в школе кросс первым пробегаю.
Копытов рассердился и подумал: «Ишь, сопляк, а самоуверенный».
— Я что сказал? — спросил он. — Или не слышишь? Беги!
Генка поднялся и снова уставился в землю.
— Давай до ворот! — сказал Копытов и побежал.
Он слышал Генкины шаги у себя за спиной. Он бежал все скорей и скорей, но уже ясно понимал, что долго так не пробежит, потому что начал задыхаться. Он обернулся и увидел Генку совсем рядом. Тот бежал легко и, конечно, мог бы легко его обогнать. Копытов остановился и долго дышал носом, чтобы восстановить дыхание. Потом сказал:
— Вот штука какая… А ты, понимаешь, спорил со мной.
— Я не спорил.
— Упрямый ты.
— Я понарошку курю, пап…
— Она как зараза. Сначала понарошку, а потом не вылезешь. А ведь двадцать копеек за пачку. Помножь ее на триста — вот тебе и велосипед к празднику купим.
— А почему на триста?
— Год получится, не понимаешь, что ль? Триста дней — год. Умножь на двадцать две копейки, если «Беломор» считать.
— В году триста шестьдесят пять…
— Ну, округлил я.
— Округлил, а выйдет не мужской, а подростковый.
— Так ты ж и есть подросток.
— Я пока подросток, а зато на нем переключения передач нету. А без переключения — разве это машина?
— Я тебе переключение сам устрою.
— А сможешь?
— Чего не смочь? Конечно, смогу.
Генка вздохнул, а потом улыбнулся.
— Пап, только это у нас как в сказке. Откуда мы с тобой по двадцать две наберем? Мамка ведь не будет нам специально на папиросы деньги давать. И потом — я не «Беломор», а «Дукат» все больше курю, а он всего семь копеек стоит.
— Высеку я тебя, Генка, — сказал Копытов, — а то уж больно ты дерзкий.
— Я не буду курить, пап, честное слово.
— Еще мать узнает… Знаешь, что будет?
— Знаю…
— Женщины, они ведь, сынок, нервные. А если еще это дело…
Копытов внезапно замолчал, потому что дальше он хотел говорить о водке, но вовремя спохватился, поняв, что с Генкой об этом говорить никак нельзя.
— Какое дело? — спросил Генка.
— Да так, к слову…
— Про двести с прицепом, что ль? — засмеявшись, сказал Генка. — Ты все думаешь, я маленький, а я через три года на завод пойду…
Копытов поздоровался с дворниками, которые сидели на скамеечке около дома номер семнадцать.
— Здравствуйте, Кузьма Семеныч, — ответили дворники в один голос.
— Все спокойно у вас?
— Порядок.
— Лешка из девятой не буянил?
— Притих.
— Мы ему в отделении сказали: еще раз напьешься — выселим из Москвы…
— Не, пока не нажирался, — сказал дворник Хайрулин.
— Парень хороший. На баяне играет, — сказал дворник Афонин.
— Слышь, Афонин, — спросил Копытов, — а в нашем универмаге велосипеды подростковые есть?
— Есть.
— А взрослые?
— Взрослых давно не завозили…
— Но бывают в продаже-то или химичить надо?
— Иногда бывают…
— А сколько стоит, не знаешь?
— Откуда я знаю, — ответил Афонин, — я свое откатал.
— Ну ладно… Завтра узнаю.
— Скоро к нам вернетесь?
— А вот участок обойду…
— Да посидите, Кузьма Семеныч… Покурим…
— Вернусь — и покурим… Я недолго…
Копытов шел вдоль темной аллеи. Он увидел согнутое молодое деревцо и начал рыться в карманах. Нашел кусок бечевки и подвязал деревцо к шесту, вбитому рядом.
