Шекснинска стерлядь золотая,
Каймак и борщ уже стоят!
С пафосом продекламировав эти строчки, Василий широким жестом приглашает к столу.
Пообедав, мы с Маринкой забираемся с ногами на диван, обитый морщинистым от старости дерматином, и в полудреме слушаем, как Василий монотонно читает стихи, теперь уже собственного сочинения, под аккомпанемент перемываемой Люськой посуды.
9.
Вагон электрички полон. Полусвободны только две скамьи: одна — на которой сидит здоровенный парень с магнитофоном, включенным на полную громкость; другая — на которой лежат его ноги в унтах. Василий решительно направляется к меломану, окликает. Но тот не слышит. «По ниточке, по виточке ходить я не желаю…» — рвется из динамика протестующий голос певицы.
— Молодой человек, сделай потише и убери ноги,— перекрывая несущуюся музыку, басит Василий.
Парень неторопливо поворачивает голову, и я узнаю кудрявого Бабарыкина. Он меряет Нефедьева взглядом, лениво произносит:
— Слушай, мужик, тебе места мало? Не мешай культурно отдыхать.
Останавливаюсь перед его унтами и мягко улыбаюсь.
— Вы не будете против, если я присяду к окну?
Глаза Бабарыкина расширяются, он быстро убирает ноги и, обмахнув рукавицей сиденье, растерянно улыбается.
— Не против... Пожалуйста.
Рассаживаемся. Бабарыкин вздыхает и щелкает клавишей магнитофона, обрывая певицу на полуслове «жива-а...», после чего проницательно интересуется:
— С прогулки возвращаетесь?
Кивнув, прикрываю глаза. Помолчав, Бабарыкин сообщает: .
— А я к матери, в Болотное мотался. Проведать. Мяска прихватить заодно. Да разве надолго хватит? В общаге — проглоты одни!
Снова киваю и, повернувшись к Маринке, завожу разговор о планах на завтра. Желание Бабарыкина побеседовать неистребимо,
— Вот получу квартиру, мать к себе заберу. А чё?! — внезапно горячится он, словно мы с Маринкой принимаемся отговаривать его.— Я один, холостой, на кой мне целая квартира? И ей в деревне делать нечего. Пенсию заработала, пусть теперь в кино ходит. Правильно?
— Конечно,— испуганно соглашается моя подруга.
Прищуриваюсь. Никак не могу избавиться от этой дурной привычки, хотя в уголках глаз уже начинают появляться морщинки.
— А ваша мать согласна?.. Ведь вы же пьете.
— Скажете тоже,— обиженно выпучивается Бабарыкин.— Выпили-то...
— Даже приход прораба вас не смутил,— сухо замечаю я.
— Прора-аба,— кривится Бабарыкин.— Было бы кого смущаться.
— Почему такой тон? Он же ваш непосредственный руководитель.
— Нашли тоже мне руководителя... Если 6 все руководители такие, как наш Дербеко, были, государство бы по миру вошло.
Понижаю голос:
—
Ворует?
— Ага.
Это произнесено так, что становится ясно — распространяться он не намерен. Захожу с другой стороны:
— А вы — нет?
— С чего вы взяли? — набычивается Бабарыкин.
— Сами мне кафель предлагали.
— Так это ради хохмы... Скажете тоже!
— Рядок-другой кафеля не докладываете тоже ради хохмы?
— Кто сказал?
Искренне признаюсь:
— Данилов.
— Дементьич?! Вот хитромудрина старая! Чё это ему понадобилось на меня напраслину наговаривать?.. Ну, бывает, не доложишь, но не в карман же я плитку запихиваю! Бьется, зараза! Недавно этот кандидат в доктора целый ящик разгрохал.
Теперь только карандаши доверяете носить?
Бабарыкин самодовольно ухмыляется.
—
Раздражает он меня. Стоит за спиной и смотрит.
— Хохлов тоже раздражал Жижина?
— Ну, раздражал,— настораживается Бабарыкин.— Что с того?
— Чем же?
— Совался везде... Так же, как вы, все, про пьянку да про кафель выспрашивал.
Задумчиво улыбаюсь.
— Значит, я тоже могу упасть в лестничный проем…
— Вы это к чему? — втягивает голову в плечи Бабарыкин.
По физиономиям Люське, Василия и Маринки вижу, что они заинтересованы беседой, но ровным счетом ничего не понимают. Продолжаю импровизированный допрос:
— Владимир, вам но кажется странным, что вскоре после того, как вы отослали Зайцева за совершенно ненужным карандашом, Хохлов случайно падает в лестничный пролет?
— Я в другом подъезде работал,— быстро отвечает Бабарыкин.
— Могли пройти через лоджию.
— Не проходил я ни через какую лоджию! — восклицает он и обводит взглядом моих друзей, словно ища поддержки.— Чё я вам плохого сделал?.. Нет, ну, в самом деле! Меня и люди видели. Я крик услышал, выскочил из ванной. На площадке мужик стоит, прислушивается. Вместе и рванули вниз. И Жижин меня видел.
— Как выглядел этот «мужик»?
— На научного сотрудника похож. Мороз, а он в папахе.
— Он подходил к месту падения Хохлова?
— Нет... Сразу куда-то испарился. Может, Жижин его видел?
— Каким образом?
— Так Жижин почти следом за нами выскочил.
— Из того же подъезда? — недоверчиво спрашиваю я.
— Да-а… А чё это он в моем подъезде делал? — растерянно произносит Бабарыкин, предупреждая мой вопрос.
Мне тоже непонятно, почему Жижин, работавший в одном подъезде с Хохловым, только на другом этаже, оказался в подъезде Бабарыкина, избрав столь своеобразный путь к месту происшествии. Ведь он мог просто спуститься по лестнице. Зачем было идти кружным путем, через лоджию?.. Прерываю затянувшееся молчание:
— Владимир, на ком у вас числится спец-одежда?
— Кому выдадут, на том и числится,— буркает Бабарыкин.
— Спецодежда Хохлова могла числиться на другом рабочем?
— Кому это надо? Расплачивайся потом... Да и вообще ее наверняка уже списали.
Возвращаюсь к очевидцам.
— Когда и откуда подошел Дербеко?
— Я из подъезда вылетел, он уже к Дементьичу подходил. Наверное, из вагончика шел,— пожимает плечами Бабарыкин.
Чувствую, что беседа приобретает более доверительный характер, и спрашиваю, почему он решил, что Дербеко не чист на руку.
Бабарыкин пятерней взлохмачивает кудрявую голову.
— Был с ним разговор... Только я на стройку пришел последним. Получаю зарплату, нормально получаю, почти четыре сотни. А тут Дербеко подкатывается. Дескать, не кажется ли тебе, что слишком много заработал? Не кажется, говорю, хотя сам-то понимаю: завысили немного. Решил, что заинтересовать меня хотят, квалифицированных строителей-то не хватает. А Дербеко давит. Мол, по ошибке наряд завысил, верни полсотни. Я ему культурненько: «Да пошел ты...» На том и разошлись. Теперь наряды тютелька в тютельку закрывает, иногда и свои кровные приходится выбивать.
