Вера Николаевна перехватывает мой взгляд, долго смотрит на портрет, тихо роняет:
— Алексей... Готовили на Доску почета... А вышло...
На фотографии — широкоскулый мужчина, с упрямым подбородком и пристальным — за толстыми стеклами старомодных очков — взглядом.
— Как-то мы с Толиком ходили подбирать для него оправу; и на что уж он человек без претензий, но все равно отказался брать себе такие очки. Сказал: ученики смеяться будут.
Алексей Иванович Хохлов сфотографировался в таких очках для Доски почета. Значит, его вовсе не смущали условности. «Остроконечный был человек»,— приходит на память фраза, брошенная плотником Даниловым.
До чего просты людские символы! Достаточно черной ленты, и ты понимаешь, что с фотографии на тебя смотрит тот, кто никогда больше не перешагнет ни одного порога.
Вижу навернувшиеся на глаза Веры Николаевны слезы. Вместо готовой сорваться с языка фразы: «Понимаю, как вам трудно говорить, но...» — произношу:
— Вам очень идет этот свитер.
Сказав так, я не солгала. Темно-серый, цвета глаз Веры Николаевны, свитер из козьего пуха скрадывает чуточку излишнюю полноту и гармонирует с черными блестящими волосами.
Вера Николаевна непонимающе оглядывает себя, словно только сейчас сообразила, во что она одета. Слабо улыбается.
— Алексей привез... Он любил делать мне приятное...
— Где же он ваял такую прелесть?
— В деревне купил, в Шадринке... Это на Алтае... Алексей любил в отпуске забираться в какую-нибудь глушь. Другие — по путевкам, на южный берег, а он соберет рюкзак — и до какой-нибудь станции, а дальше — пешком. Маршрут еще зимой разрабатывал, вместе с ребятишками... Прошлым летом побывал на Алтае, вот и свитер оттуда... А до этого почти всю Хакасию обошел. Один ходил. Говорил: чтобы лучше мир узнать, нужно ближе к природе. Не очень ладил с людьми. Не любил наносное, фальшивое. Ценил порядок. Если чем занимался, то на совесть. И от других требовал того же, даже от начальства. А это, сами понимаете, мало кому нравится.
— Он с кем-нибудь ссорился из-за этого?
— Точно не могу сказать,— раздумчиво отвечает Вера Николаевна.— Мы вместе никогда не работали, а рассказывать Алексей не любил. Правда, на поминках,— она спотыкается на этом слове, секунду медлит и продолжает,— я слышала, как кто-то говорил, что теперь вроде и некому будет встряхнуть институтское начальство. Алексей ведь дольше всех на ВЦ проработал, а так и остался старшим инженером. Другие значительно позже пришли, но не конфликтовали и тихо-мирно дослужились. Щедловский, например, уже три года, как начальник ВЦ, кандидатскую защитил, а ведь пришел на пять лет позднее. И квартиру еще в прошлом году получил, а Алексей из-за нее на стройку пошел...
Вера Николаевна прикрывает глаза и замолкает, пальцы ее вздрагивают.
— Как у него там сложилось, на стройке?
— Не нравилось ему, жаловался, что некоторые, вместо того чтобы делом заниматься, вино пьют...
Интересуюсь тем, ради чего и пришла к вдове. Нет, конечно, выяснить, каким человеком был погибший, очень важно, но больше всего меня заботит, чья пуговица найдена мной на лестничной площадке.
— Рабочая одежда Алексея? — чуть растерянно переспрашивает Вера Николаевна.— У меня ее нет. Вчера вечером приходил мужчина со стройки и забрал. Сказал, будто телогрейка и ватные брюки числятся на нем. Нужно, дескать, сдать.
— Вы отдали?! — невольно вырывается у меня, хотя прекрасно понимаю, что осталась в дураках.
Тихое «да» Хохловой бесконечным эхом звучит в моем мозгу. Неужели все-таки Хохлов не сам упал в пролет?! То, что найденная пуговица кого-то встревожила,— бесспорно. Кого?! Не считая понятых, о ней знают Дербеко, Данилов, Зайцев. Впрочем, если взять во внимание болтливость современных мужчин, то о моей находке может быть известно уже половине Новосибирска... Стоп! Куда меня понесло? А вдруг спецодежда и впрямь числится, на каком-нибудь материально ответственном лице?
— Как он выглядел? — спрашиваю.
— Худощавый, среднего роста, лет сорока, одет обыкновенно: старенькое пальто, кроличья шапка, валенки.
— Узнать его сможете?
— Даже не скажу... Видела совсем немного. Он не стал проходить, дождался, пока я вещи принесу, и сразу ушел.
Как можно осторожней интересуюсь:
— Алексей Иванович никого не опасался?
Но Хохлова тут же настораживается. И если до этой минуты она отвечала на мои вопросы почти автоматически, то теперь испытующе смотрит прямо в глаза.
— Его убили?
— Не знаю.
8.
Как сладок субботний сон! Разумеется, если его не прерывают назойливыми звонками в дверь. Набрасываю халат и, как сомнамбула, бреду открывать. Увидев на пороге Люськиного мужа, выдыхаю:
— Василий? Который час?
Василий заливисто хохочет, отчего помпончик на его спортивной шапочке весело подпрыгивает. Потом громогласно сообщает, что мы едем к ним па дачу, электричка через полчаса, Люська с Маринкой ждут у пригородных касс. Только сейчас замечаю кажущиеся совсем маленькими в его огромной лапище лыжи.
— Вы что, сдурели?! На улице сорок, а вы кататься надумали!
— Какие сорок?! — хохочет Нефедьев. — Всего пятнадцать. Собирайся, а то опоздаем!
К платяному шкафу приближаюсь, как к эшафоту. Одна мысль о том, какую груду одежды предстоит напялить, приводит в уныние.
На улице, как я и предполагала, темнотища. Таких чудаков, как мы с Василием, немного, но попадаются.
Рассвело. Голубое небо и голубой снег. Много неба и снега!..
И забор, и калитку дачного домика Нефедовых занесло, не видно из-под сугробов. Василий пробирается к крыльцу, вытягивает за черенок предусмотрительно оставленную еще с осени лопату, с криком «эхма!» вонзает ее в плотный наст. Во все стороны летят комья снега, снежная пыль. Ярко светит солнце, но теплее от этого не становится. Мы с Маринкой притопываем на месте, стараясь сохранить бодрый вид. Люська бросает на нас сочувственный взгляд и подгоняет супруга.
Когда раскопки благополучно завершаются и мы попадаем внутрь, Маринка разочарованно тянет:
— Здесь еще холоднее, чем на улице, там хоть солнышко.
— Девочки! Пока он тут печку топит, пошли кататься! — с энтузиазмом предлагает Люська.
Секунду раздумываю, где лучше мерзнуть — в домике или на природе, и выбираю небо и снег. Маринка вздыхает и тоже берется за лыжи.
...Люська торит лыжню. Мы плетемся следом. Сделав кружок вокруг рощицы, прибавляем темп, чтобы поскорее попасть туда, где по нашим расчетам уже должно быть тепло.
Люське с мужем повезло. Хозяйственный он, В этом еще раз убеждаемся, войдя в домик. Чугунная печь пышет жаром; на столе дымится картошка, поблескивают маленькие упругие огурчики, стыдливо краснеют, пряча лопнувшую кожицу, маринованные помидоры, матово лоснятся тонко нарезанные ломтики сала, покрытые бисеринками испарины, почти прозрачные полоски сыра соседствуют с селедкой, изо рта которой торчат перышки зеленого лука.
