Почти сразу после полуночи я отнес зверей в ребячьи кроватки и, прежде чем выйти, взглянул на картину, которую объявил готовой. Мне она нравилась, и я чувствовал, что выплеснул на холст все, что варилось у меня голове. То было изображение домашнего уюта, слегка приправленного неуверенностью. Критики назвали бы мою картину «экраном спроецированных предположений». Или еще как-нибудь.
Одиночество давало мне время и пространство для размышлений и самоанализа. Передо мной маячили несколько неразрешенных проблем: проблема денег, проблема дома, проблема меня самого. Я бесстрашно предпочел о них не думать. По большей части я просто ждал, когда вернутся дети, и задавался вопросом, так ли страстно они ждут встречи со мной. Они прибыли первого января, как мы и договаривались. Я бросил на них мимолетный взгляд из окна гостиной. Дети были точно такими же, как в день Рождества — на них была та же одежда, они несли те же сумки, а в сумках, по-видимому, лежали те же пижамы, игрушки и зубные щетки. Но дома обнаружились кое-какие перемены.
Билли они не коснулись. Он ринулся к новому игрушечному телефону и немедленно завел долгий разговор с далеким порождением его фантазии. Но вот в старших была заметна какая-то неловкость. Я схватил в объятия Джеда и как можно естественнее спросил, хорошо ли он провел время. Джед обнял меня в ответ, но больше кивал, чем говорил. Я обнял его сестру, и Джед скользнул к себе в комнату. Глория тоже была сдержаннее, чем обычно, и я решил пробиться сквозь этот холодок.
— Как дела, папа? — вежливо спросила она.
— Дела идут хорошо, благодарю вас, герцогиня, — ответил я, мягко подшучивая над ее церемонностью. — Хотя вот зверушки совсем от рук отбились, пока вас не было.
— А что они делали?
— Ну, Блеф-то как раз мне помогал, только почти не рычал. У него неважное настроение.
— Ой, бедный! — сухо сказала Глория, потихоньку осваиваясь на старом месте. — Пойду-ка я пожалею его.
— Жоржа я поймал с поличным, когда он подбирался к рыбным палочкам. А Джефф у нас сама знаешь какой. Каждую ночь врубал музыку на полную мощность, плясал и под утро аж шатался! В мое время жирафы себе такого не позволяли!
Глория вздохнула.
— Ой, ну ладно. Скажу Джеду, пусть он с ним поговорит. — С этими словами она ускакала наверх, вслед за мальчиками.
Только поздно вечером я решился прочитать отчет: по приезде Глория вытащила из своей сумки объемистый конверт и вручила мне. В нем было послание Дайлис, написанное от руки, но явно не от души.
Дорогой Джо,
Дети очень хорошо познакомились с Маминым Домом. Прилагаю несколько фотографий, которые мы здесь отсняли. Как видишь, в Мамином Доме у них тоже есть свои пижамы, одежда, зубные щетки, игрушки и т. д., так что необязательно давать им все это с собой в следующий раз. Жду их в следующую пятницу. Я заберу Глорию и Джеда из школы, а Билли от Эстер.
Твоя Дайлис.
Я прочел записку вслух, когда дети перед сном набились ко мне в постель.
— А вот «Целую тебя» она не написала. Может, кто-нибудь другой меня поцелует, а? — спросил я, оглядывая ребячьи лица. Ни намека на веселье.
Я вытащил фотографии. Они лежали в маленьком альбомчике, штук десять, прекрасная композиция, хорошо снято. На первой фотографии дети с Дайлис и ее матерью, прильнув друг к другу, улыбались в камеру среди горы оберточной бумаги и коробок с подарками. Остальные представляли собой портреты Глории, Джеда и Билли, по три фотографии каждого. В альбоме они располагались в нарочито разумном порядке.
Вот Глория стоит перед дверью с розовой табличкой «Комната Глории». Такой одежды я прежде на дочери не видел: бирюзовые брюки и ярко-розовый топик с сердечками. Я бы никогда не нарядил ее в такое. На следующем снимке Глория сидела на кровати в обнимку с огромным белым тигром. (Тут я подумал, что фотография ни в коем случае не должна попасть в лапы Блефу: он поймет, что его жестоко предали.) На третьем снимке Глория с полуприкрытыми глазами стояла у окна спальни, наклонив голову так, что темные волосы эбеновым занавесом свешивались вбок (как отметила Дайлис в неромантическом баре, это и ее дети тоже).
Фотографии мальчиков следовали тому же образцу: обоих сняли перед дверью, и на них была одежда, которой я прежде не видел, — штаны и полосатые майки. Дверь на фотографиях была одна и та же, а таблички разные — значит, и в Мамином Доме мальчики живут в одной комнате. Обе таблички голубые. На стенах комнаты красовались постеры с Покемонами. Мальчиков снимали в маскарадных костюмах: Джед стоял, чуточку одеревеневший, в искусственных шкурах а-ля Дэйви Крокетт[6] и кожаной шляпе с мехом (совершенно не в его духе), у Билли в костюме Винни Пуха едва виднелось лицо. Похоже было, что он вот-вот яростно заревет, как Винни, сколько я помню, никогда не умел.
Только две фотки из всего альбома были вроде бы сделаны без предварительной постановки. На них дети ходили по большому роскошному саду между шведской стенкой, качелями и горкой.
— Эти снаряды тоже новые, да? — спросил я. Билли ничего не сказал, только кивнул. Джед посмотрел на Глорию.
— Да, — сказала она. — Но это не подарок на Рождество, это мама купила, когда она, ну, когда уехала.
— Ясно. А кто составил этот чудный альбомчик?
— Мама.
— А кто вас снимал?
— Крис. Он учится фотографировать.
— Он хорошо снимает, — сказал я. Мне не хотелось прямо сейчас дознаваться, почему этот работник фоторужья нигде не запечатлен сам.
В следующую пятницу, провожая детей в школу, я попрощался с ними как обычно, но только объятий и поцелуев прибавил побольше:
— Глория, будь хорошей, будь счастливой, будь доброй.
— Да, пап. Целую!
— Джед, будь хорошим, будь счастливым, будь добрым.
— Буду, пап, буду!
— Сегодня вас заберет мама, а мы с вами теперь увидимся через неделю. Понимаете?
— Да, пап. Я буду по тебе скучать, — ответила Глория. — Ладно, до встречи.
Джед просто кивнул.
— Ну, тогда идите.
Они пошли к своим шеренгам. Глория вела Джеда за руку.
Я повел Билли к Эстер.
— Билли, будь хорошим, будь счастливым, будь добрым.
— Это ты будь хорошим!
— Эй, полегче, тебе всего три годика!
Дома я открыл магазин. Мне предложили работу иллюстратора в рекламном агентстве. Иллюстрации в стиле поп-арт — я занимался этим в школе и в колледже и делал вид, что у меня получается. Я привык сидеть дома один, но предвкушение целой недели ночного одиночества было мне в новинку. Я знал, что значит быть отцом-одиночкой. Но я не знал, привыкну ли к свободе. Свободе? От чего? От трех самых любимых людей на свете. Чтобы избавиться от пугающей пустоты, я позвал вечером двух своих приятелей. Мысль-то хорошая, но не знаю, насколько умно пускать таких людей в дом.
