Но так ничего и не произошло в этот день. В войне нет ничего предсказуемого, даже жестокость. Она приближается, приближается, и — вдруг! — круто меняет направление.
* * *
В школе мы по-прежнему вели разговоры о войне. Теперь не просто повторялось сказанное нашими отцами, мы уже могли обо всём судить по своему собственному опыту.
— Я видел нескольких немецких солдат, таких тощих, что любой голландец запросто смог бы победить их!
— Среди них попадаются совсем неплохие! Один дал мне конфету!
— Им приказано хорошо относиться к голландцам, но всё переменится, если изменятся приказы!
— Говорят, что Германия скоро нападёт на Россию!
— Так зачем же они отправились сначала на Восток, а потом развернулись и пришли в Голландию?
— Сначала им нужно было разбить Польшу и создать там базы, а потом они пришли сюда, чтобы перевооружиться прежде, чем сражаться против русских!
— Но разве Голландия не считалась нейтральной?
— Немцам на это наплевать!
Мы с Кийсом попали в разные классы в этом году, но я часто встречал его на игровой площадке. Некоторое время мы не разговаривали друг с другом: нам было стыдно вспоминать, как нас поймали и пнули ногой под зад. Но вскоре молчание надоело, и мы опять стали беседовать.
— Были у тебя неприятности? — спросил он.
— Ещё нет!
— У меня тоже нет! Некоторые знакомые ребята предупреждают жителей об облавах!
— Один из них — Мартин, ты его знаешь! Он приходил к нам в дом. Но ведь они все старше нас?
— Есть парочка нашего возраста. Они выбирают только самых лучших, кто может быстро бегать и хорошо врать!
— Я теперь способен врать гораздо лучше! Да и бегаю быстро!
— Я тоже! — сказал Кийс, который имел преимущество в обеих категориях.
— Не попросишь ли ты их поручить нам что-нибудь?
— Я могу спросить.
В этот день я добирался домой длинным путём, бродя взад и вперёд по всем улицам своего района, разглядывая их, как будто впервые.
Не то чтобы я не знал эти места — проходы, ограды, переулки, жителей, — но сейчас я смотрел на всё с другой точки зрения: откуда лучше всего заметить приближавшегося прохожего, у какого дома высокое крыльцо с хорошим обзором и тому подобное.
Я так долго шёл домой, что когда, наконец, пришёл, все уже сидели вокруг стола.
Мой отец.
Моя мать.
Мой дядя Франс!
8
— Ступай, помой руки и иди прямо к столу! — сказала мне мать.
Эти несколько лишних секунд обрадовали меня.
До сих пор я был настолько поглощён беспокойством о предстоящем столкновении с дядей Франсом у дверей, что даже никогда не представлял себе возможное появление его у нас дома.
Я плеснул холодной воды в лицо и мысленно восстановил то, что успел заметить, войдя в комнату. Очевидно, дядя Франс ещё ничего не сказал, так как мать была озабочена только моим запоздалым возвращением домой. Взрослые, беседуя между собой, не казались огорчёнными. Более того, всё выглядело похожим на маленькое семейное торжество: мать выставила на стол наш лучший чайный сервиз и праздничные тарелки.
Я занял своё место за столом между родителями, прямо напротив дяди Франса, и вежливо пожелал всем доброго вечера. Мать положила ужин мне на тарелку — хороший хлеб, копченый сыр, тонкий ломтик ветчины и крупно нарезанный помидор.
Пока я поедал столь редкие ныне яства, она налила чай мне в чашку и придвинула сахарницу, наполненную доверху, чего не случалось уже долгое время.
— Все эти продукты принёс нам в подарок твой дядя Франс! — сказала мать, улыбаясь своему брату.
— Да! — сказал Франс. — Я был так занят, что совсем забросил заботу о моей сестре! И о моём зяте! И о моём племяннике!!!
Еда у меня во рту потеряла всякий вкус. «Возможно, — мелькнуло у меня в голове, — есть несколько причин для его прихода, но одна из них, несомненно, — я!»
— Это лучшая ветчина, какую я пробовал с тех пор, как началась война! — высказал нейтральный комплимент мой отец.
— NSB проводит важную работу, и за это нас хорошо кормят!
— Я это вижу, — заметила мать. — Франс, я готова поспорить, что ты прибавил килограмма три!
Её замечание было верным. Франс всегда был худощавым блондином, как и его сестра, с кадыком, сильно выступавшим вперёд, что делало его более поджарым, чем в действительности. Теперь же дядя Франс прямо-таки лоснился; моя мать с её зелёной жилкой на виске пока ещё выглядела стройной, но все мы смотрелись просто убого.
Мать сияла от удовольствия, угощая хорошей пищей, подаренной братом, а кроме того, это придавало ей ещё больший вес в заботе о доме и о близнецах.
Отец ничего не говорил, не желая потакать её счастью, особенно потому, что это не он принёс продукты в дом.
Молчание отца не пришлось по душе дяде Франсу.
— Я знаю, что говорят люди, — сказал дядя Франс. — Они говорят, что добропорядочные голландцы не вступают в NSB! Не так ли, сестрица?
— Да, я слышала что-то такое! — осторожно ответила мать, не любившая политических дискуссий.
— Люди болтают о разном, — продолжал дядя Франс, — и в их словах много неправды. Неправда и то, будто порядочные голландцы не вступают в NSB! Ведь я же порядочный голландец, не так ли? — обратился он к моим родителям, и они оба кивнули. — И я знаю, что другие члены NSB тоже порядочные голландцы!
— Ну, не все из них! — заявил отец. Он явно умышленно позволил себе такое.
— Не бывает на сто процентов порядочных организаций! Так же, как и семей! — Дядя Франс кинул быстрый взгляд в мою сторону.
— Я не понимаю, о чём ты, Франс? — В голосе матери послышались слёзы.
— Не волнуйся, всё просто и ясно.
— Тогда поясни, пожалуйста, и мне! — Она повернулась к нему.
— Немцы вступили в борьбу за построение нового мира для таких людей, как мы. Мира без евреев и коммунистов! Мира, где порядочным людям живётся лучше! Такой мир необходимо защищать! Сможет ли кто-нибудь остановить Германию? — Дядя Франс явно вошёл в азарт. — Англия? Она слишком мала! Русские? Они не захотят умирать за Сталина! Американцы? Если они и придут сюда, то явятся слишком поздно! А Гитлер привёл Германию от бедности и разрухи в число самых мощных стран!.. Знаете, что привлекло меня к национал-социализму больше всего? Песни! Я никогда в своей жизни не бывал счастливее, чем в минуты, когда стою на площади среди сотен других людей, поющих общую песню и испытывающих единые чувства!
Мне было заметно, что некоторое облегчение проступало на лице матери по мере того, как брат объяснял для неё суть вещей. Но мне не хотелось, чтобы она поверила всему, сказанному им.
