А дело-то совсем не в этом. Встреча с канавой произошла не потому, что я не умею ездить. Просто подумалось: а что, если не заторможу, вот возьму и не заторможу – что будет?…
– Хочу в поле, я там утопаю в цветах!
Мама плетет венки. Я ей подаю синие:
– Незабудки!
– Васильки!!!
– А мне хочется незабудки – так красивее!
Но удобнее всего плести из одуванчиков.
Разыскиваю самые крупные и подаю маме – возле нее стопка желтоголовых одуванчиков, на волосах – венок. Восседает на камне, как на троне.
– Мама, давай поиграем, как будто ты – королева, а я – твоя дочь!
Мама читает книжку, а вместе с ней книжку читает ветер. Ветер читает венок, читает траву, читает ямочку над моей коленкой. Срываю гороховый стручок, надкусываю его и отправляю в рот. (Хорошо, что мама не видит, сказала бы, что нужно помыть.) Но сначала перекатываю шарики на ладони – какие круглые! И ладони пахнут душистым горошком – пахнут ветром.
А еще одно поле – кукурузное. Туда ходим с братом рвать кукурузу.
– Иначе сгниет, поле ведь теперь ничейное.
Рядом с полем живет козел. Бородатый, белый. Внимательно вглядывается в мое лицо – точно как один папин знакомый.
– Ме-е-е, – робко говорю я.
Козел не удостаивает меня ответом, надменно поворачивает голову. Но я не сдаюсь. Я немножко влюблена в козла. Так что у нас с братом разные цели: он идет за кукурузой, а я к козлу.
Но кукуруза меня тоже интересует. Особенно когда ветер. Она так высоко, что до початка не дотянуться. Разгребаю руками заросли, и зеленое море закрывается за мной. Я ушла в кукурузу. Теперь буду тут жить. Брат выуживает меня обратно: живи в мире людей, Кыня, скоро к козлу пойдем. У него в руках несколько початков – такие смешные, как запеленутые.
– Что ты делаешь? Не обдирай, а то испортится!
Но я уже распеленала кукурузу и жадно внюхиваюсь в ее бледно-желтое морщинистое тельце.
– Смотри, – показываю кукурузу козлу, – это варить будем, долго-долго, а потом есть с маслом и солью, только я – без соли, мне не нравится.
Козел смотрит почти с одобрением. А брат застегивает на мне куртку – холодает.
Я ближе всех к земле, поэтому грибы сразу находят меня. Сверкают шапочками, призывают.
Подосиновики, подберезовики, неуклюжий, ноздреватый груздь, крошки маслята, стая опят. Рыжая поляна усыпана лисичками. Сразу в корзинку. Белые грибы нахожу только я. Белые грибы с коричневыми шляпками и толстыми белыми ножками. Нахожу, но сама не срываю – вдруг червивые? Червей боюсь больше, чем мухоморов, хотя мухоморы – это смерть, так говорит мама, но они красивые; волчье лыко тоже красивое и тоже смерть, но боюсь я червей.
В последние дни ежик не приходит, и молоко в блюдечке остается невыпитым – ушел запасаться на зиму: бродит по огородам и накалывает на иголки капусту, картошку, морковку. Скоро вернемся в Москву.
– Сегодня только в ближний лесок и обратно, быстро-быстро.
На тропинке желтые листья.
– Какие большие, пап! Давай соберем!..
– Давай. А потом засушим. Знаешь как? Положим между двумя толстыми книжками.
– А потом что?
– А потом вклею их в твой красный альбом. В самом конце, после всех фотографий.
– И они там так и останутся?
– Так и останутся. Ты вырастешь, а они все еще будут в альбоме.
– И я тебе их покажу и спрошу: помнишь, когда мы их нашли?
– А я буду уже очень старенький и не буду ничего помнить.
– Неправда! Ты не будешь стареньким!
Полдник. Уже сумерки, а когда я заснула после обеда, было еще светло. Из царства снов сонную тащат на кухню, поят чаем. Бутерброд с сыром и черничным вареньем или хлеб с маслом и сахаром – любимая еда. А вот остальное надо заставлять. Особенно молоко – на нем всегда пенка, а мама делает вид, что не видит. Но приходится выпить, потому что брат специально за ним ездил. В деревню… Я почему-то представляю, что ездил прямо к самой козе и на велосипеде. Как летом на даче. Папа и брат по очереди рассказывают сказки. Брат говорит: «Ну и Мырза!» Я хнычу, но потом милостиво соглашаюсь: делаю глоток или открываю рот, куда сразу вплывает ложка с ненавистной овсянкой.
Никого из детей нет. Не с кем лепить куличи из песка и висеть вниз головой на разноцветной «паутинке». Небо темно-серое, угрожающе колышутся верхушки деревьев. Но мне не страшно, потому что на них кормушки для птиц – деревянные домики синего или зеленого цвета. Брат кладет в них хлебные крошки. Мне до них не дотянуться. И я знаю, что лето кончилось и что птицы скоро улетят… Дует ветер, и кормушки качаются еще сильней. Брат держит меня за руку, и мне очень тепло. И думаю, что скоро пойдет снег, и деревьям тоже будет тепло. А птицы улетят, но кормушки останутся. Идем дальше – в аллею, которую я называю рощей. Я очень хочу увидеть белку, но ни одной не видно. Зато под ноги оголтело бросаются листья. Собираю. Те, которые еще не высохли, пахнут сильней, зато высохшие лучше шуршат. Надо возвращаться – совсем темно. Зажглись фонари. К кормушке подлетает галка. И мне кажется такой загадочной эта Москва, которую рассекают провода и полосует электрический свет, из которой улетают птицы и листья и где живет коза, к которой ездит на велосипеде брат.
– Я в октябрята записалась, – с гордостью говорит Катя, – а тебя не возьмут, тебе еще рано.
– А я и не хочу, – говорю, – как я могу быть октябренком, если родилась в декабре? Я могу быть только декабренком!
На каникулы приехала сестра. Она учится в Тарту – месте, которое кажется мне волшебным и, наверно, находится за тридевять земель. Она привезла белый клубок шерсти с черными и рыжими пятнами. Я решаю, что это лично мне, и порываюсь схватить котенка и накормить гречневой кашей из своей тарелки.
– Она не будет это есть, – говорит мама, – мы ей нальем молока. – И поспешно отодвигает меня – от греха подальше.
– Это мой котенок, – обижаюсь я, – это я решила, что лучше котенка, чем щенка.
– Твой, твой, – не возражает мама, пресекая мою очередную попытку подобраться ближе к жертве, – но пусть сначала освоится. – И спрашивает у сестры: – Как назовешь?
– Рэмедиус Прекрасная, – отвечает та не задумываясь.
– Значит, Рэма, Рэмочка, – говорит мама.
Рэмедиус Прекрасная подходит к блюдцу с молоком, вступает в него передними лапами, обрызгивает мордочку, фыркает, облизывает усы, а затем лапы – правую и левую. А я смотрю на нее, затаив дыхание, надежно зажатая между папой и братом.
Маме с папой наконец надоедает история с мебелью. «Скоро ни целой мебели не будет, ни целого ребенка!» В моей комнате устанавливают спортивную стенку. Шведскую. Брусья, кольца, трапеция и канат. На пол стелят толстые маты. «Все, обезьянка наша, лазай теперь сколько влезет». И я весь день вишу под потолком. Буквально. Иногда вниз головой. Играю в джунгли. Восторгу нет конца и края. Иногда, особенно в солнечные дни, в комнату врывается Рэмедиус Прекрасная и висит под потолком вместе со мной.
