– Не рви, не трогай, не смей есть землю и вообще отойди от клумбы!
– Мырза, домой!
Домой меня затащить невозможно. Иногда ложусь на землю (на листья, на снег), демонстрирую умильную улыбку и говорю: «Нет». Брату приходится брать меня в охапку и вносить в подъезд.
Когда скользко, брат держит меня за конец шарфика. На всякий случай.
Мою лучшую подругу зовут Катя. Она старше меня на три года и живет в квартире напротив. Точней, не совсем напротив, а прямо и направо – так ходит шахматная фигура коня – единственная, которую знаю. Я ей завидую, потому что у нее и мама, и бабушка, и прабабушка, а у меня – ни одной, хотя бы завалящей, бабушки. Правда, у Кати нет папы, а у меня есть. Сидим у батареи, делимся гематогеном – любимым лакомством.
– Мама говорит, что гематоген полезный, особенно для крови. От него она очень красная.
– Нет, – говорю, – коричневая.
– Не спорь, я старше.
– Ладно, пусть красная.
Мы один и тот же батон ели – хоть это и не пуд соли, но все же…
– Мама, очень жарко, уже можно носить сандалии без носков!
Стаскиваю носки, переворачиваю наизнанку, гляжу на шов, мусолю в руках, а по ступням, начиная с пяток, растекается ощущение легкости и свободы.
Пакуем зимнюю одежду. Перебираем летнюю. В воздухе сильный запах нафталина. Им пахнет слово «антресоль». Значит, точно лето. Радостно напеваю:
– Мам, смотри, оно короткое, короткое, надо отдать!
– Это же твое любимое платье… – удивляется мама.
Я расту – еще одно доказательство моего существования – помимо грязи между пальцами ног. А где-то на антресоли, вместе с молью (не зря ведь эти слова рифмуются), осталась зима, запакованная в мою шубку.
Залезаю на мебель. Игра такая. Нельзя дотронуться до паркета. А иначе случится несчастье – не знаю какое, но случится. Особенно люблю сходить со стола – в воздух. С лукавой улыбкой. Проверяю взрослых на бдительность. И ни секунды не сомневаюсь, что поймают. И ведь ловят, ловят…
Москва тонет в шелковистой пыли. А на площадке валяются «сережки» – душистые и мохнатые, похожие на гусениц. Я не знаю, как называется дерево, только вижу, как с него падают в пыль сережки. И не разберешь, где пыльца, а где пыль. Мне нравится слово «асфальт» – в нем московское лето. Голубые мелки, и «сережки», и пыль. Играю на «холме» рядом с домом. Копаюсь в земле, в траве, ищу божьих коровок, охочусь за воробьями. Командую Гришей и Димой, придумываю игры. Запасаемся на зиму. Собираем камешки, зерна, листья. Мне нравится держать на ладони темную, слегка влажную землю. Рядом с домом папа с дядей лежат под папиной машиной и чинят ее – на них солнечные блики. Дядя громко чертыхается. А над машиной летает огромная, синяя стрекоза, похожая на большеглазую суровую учительницу.
Корчу всевозможные рожи, кашляю, хватаю ртом воздух.
– Кыня, хватит кривляться!
– Снимите, она меня душит!!!
– Панамка?
– Резинка!
– Вот Мырза!
Так начинается каждый поход в Филевский парк. Фи-ле-вский-парк – моя персональная сказка. Междорожье, распутье, как у Ильи Муромца или Алеши Поповича. Налево пойдешь – выйдешь к реке. Будешь смотреть, как парни в тренировочных штанах сидят на больших камнях на берегу, нацелившись цепким взглядом на воду, как по воде идет мелкая зыбь, а если кинуть камешек – круги; как дрожит, накренившись, голубоватая леска, как из воды выпрыгивает нечто серебристое, но его почти не разглядеть из-за яркого солнца, а оно так блестит, что ослепляет, и приходится прищуривать глаза… Прямо пойдешь – попадешь в гущу парка, выберешь самую заросшую аллею, где так сгустились кроны над тобой, что почти темно, и только изредка какой-то луч разрезает воздух, щекочет нос, и хочется чихнуть; сядешь на голубую скамейку, недавно покрашенную, еще пахнущую краской, и брат достанет припасенные для тебя банан и ягодный морс, и будешь жевать медленно-медленно, боясь проглотить, потому что только так можно в зачарованном месте… Направо пойдешь – там парк аттракционов, и тебя охватит сладкий страх на колесе обозрения, что сейчас оно остановится, замрет и ты останешься на этой высоте навсегда, но самое любимое – машинки, особенно сталкиваться с другими машинками; и когда брат дает немножко порулить, и запах разогретой черной пластмассы, и следы от шин, и мысль о том, что ты теперь как в мультике «Ну, погоди!», тем более что торжественно надета майка с волком, которую папа привез из Польши, и можно ехать и ехать – на ограниченном пространстве, но в любом направлении, почти как в песне «мы едем, едем, едем в далекие края», а еще лучше, как в песне про Амазонку, и мы тоже теперь едем почти на Амазонку, а если еще сахарную вату – вот тут продается, я видела мальчика с палочкой, а на ней – сладкое облако, – то у меня будет самый лучший день в мире, ну купи сахарную вату, пожалуйста, ну купи-и-и-и, у меня все равно еще нет коренных зубов, и мы в Филевском парке, ты можешь идти домой, пожалуйста, а я еще останусь, никогда не уйду.
Гамак качается, и вместе с ним качается сестра. Одновременно вяжет и читает. Точнее, вяжут ее руки – как бы отдельно от нее. Иногда перелистывает страницу, и тогда становится понятно, что ее руки – это все-таки она. Пухлые, всегда чуть влажные губы шевелятся – повторяет слова, на глаза налезает челка, короткие волосы собраны в пучок, и только одна светлая прядь вечно выбивается. Проходящий мимо дядя шутливо окликает ее, она поднимает на секунду глаза – светло-карие, медовые – и показывает ему язык. И продолжает качаться – мерно, безмятежно, а из-под ее рук все удлиняется пряжа, все укорачивается клубок, щелкают спицы и мелькают в воздухе, спицы – это нечто среднее между цикадой и стрекозой, а я лежу на траве, жду, пока брат придет с озера, а сестра все качается, и вместе с ней качаются маленький дачный домик, и мангал, на котором папа с дядей прожаривают шашлык, и таз, в котором меня моют, и настольные шашки-нарды, и простыни, прикрепленные к веревкам деревянными прищепками, и острая трава-осока, которая режет мне пальцы в кровь, и пчела, присевшая на блюдечко с медом, и мама в клетчатом фартуке, которая варит варенье – все качается, все кача…
Запах сосен и земляники – ничего лучше в мире нет. А на полдник – черника с сахаром. Крыжовник – слишком кислый, но мне нравится само название.
Мы с мамой пошли в дальний лесок. Есть ближний – совсем рядом, за оврагом. А к дальнему надо идти вдоль озера, окружным путем. Зато в дальнем самая крупная земляника.
– Давай пописай, а то до дому еще далеко. Вот выберем кустик…
– Нет!!!
– Терпеть будешь?
– Буду.
– Почему?
– Не могу! Тут ягоды! Не могу писать на ягоды!
– Мы выберем место, где нет ягод.
– А вдруг они под землей, затаились?
Все колени в зеленке.
– Не надо было так рано пересаживать ее на двухколесный, – говорит мама.
