Доктор Сэмюэль Джордж Мортон[11], «Краниа Американа», 1839 Я – редчайший представитель расы девиантов[12]в Нью-Йорке; человек, который испытывает к политике то же отвращение, какое испытывает большинство людей, отскребая свинячье дерьмо, налипшее на подошву ботинок. Моя антипатия проистекает из того факта, что бо́льшую часть жизни я считал своего брата, который являлся не последним винтиком в демократической машине, существом презренным на сто процентов. Я ошибался – Вал был существом презренным лишь на три четверти. Но когда он пристраивал меня на работу, где носят медные звезды на лацканах, выяснилось, что единственным местом, где может служить его аполитичный брат, – это отделение Шестого округа.
Согласно условиям найма, все полицейские, в том числе и я, должны жить в том же районе, где располагается их отделение. И это страшно огорчало, поскольку до той поры я относился к этому району так же, как и все: старался по возможности не соваться в него. Теперь же, обосновавшись в двух уютных комнатках и пользуясь расположением квартирной хозяйки, которая каждый вечер наливала мне пивка даже без моей просьбы, я о другом жилище и не мечтал. И жил всего в нескольких кварталах от Гробниц. Впрочем, это вовсе не означало, что окружающая обстановка выглядела более сносно.
И вот в то утро, шагая к месту обитания мистера Писта, я свернул на Байярд и наткнулся на парочку рыжеволосых птенчиков-мэб ирландского происхождения – на двоих у них было всего одна пара обуви. Та, что помладше, стояла, утопая бледными босыми ступнями в грязной и подмерзшей снежной каше на дороге, а на плечо ее опиралась сестра и стаскивала драные мокасины, чтобы передать ей.
Красные пальцы на ступнях – первый признак обморожения. Побелевшие означают, что дело обстоит куда как хуже. Эти девицы всем своим видом так и взывали к госпоже по имени Милосердие, которая должна была ринуться им на помощь, стиснув зубы и сжав кулаки, рискуя своим здоровьем ради спасения двух этих скелетиков с расширенными от ужаса зрачками, похожими на ружейные дула. И я в очередной раз подивился тому, как могут выжить манхэттенские птенчики-мэб без ее помощи. Однако я, словно набрав в рот воды и не дав им ни гроша, прошел мимо. Другие ирландцы в синих мундирах с медными пуговицами целыми толпами выходили из отделения в напрасных поисках хоть какого-то заработка. В большинстве своем даже без перчаток и без пальто. Выходили, движимые надеждой, точно люди, помогающие нести гроб к могиле, дрожа и поеживаясь от холода в прозрачном утреннем воздухе.
Мимо проплывали телеги, груженные рулонами разноцветной хлопковой ткани – это означало, что я дошел до Чэтем-стрит – или, как многие называли эту улицу, до Иерусалима. Здесь располагались бесчисленные ломбарды, принадлежащие голландским евреям; над дверью каждого такого заведения были нарисованы три золотых шара. Человек-сандвич, нанятый в мэрии и тащивший на себе вывеску «ОПАСАЙТЕСЬ ФИКТИВНЫХ АУКЦИОНОВ», поскользнулся, наступив на раздавленную колесом телеги крысу, от внутренностей которой все еще шел пар. Еще до начала существования полиции в нынешнем ее виде мой друг Джакоб Пист работал ночным сторожем и занимался поисками потерянных вещей, а потому шеф Мэтселл использовал его и еще нескольких владельцев лавок на Манхэттене как подручных, помогающих в поисках краденого. Впрочем, большинство лавок и магазинов на Чэтем респектабельны, как церкви. Здесь продают свечи, специи, ружья, побывавшие в употреблении, разного рода ювелирные изделия; попадаются и красивые, и кричаще безвкусные. Но лишь несколько из них специализируются по пропавшим вещам – предметам, исчезнувшим во мгновение ока.
И мистеру Писту они были знакомы не хуже, чем свои пять пальцев на руке, напоминающей клешню лобстера.
Я нашел его довольно быстро. На углу, где Чэтем соседствует с Перл-стрит, осторожно покосился в сторону и заметил огромные голландские сапоги. Поднял глаза чуть выше и увидел, что в сапоги эти вставлены тоненькие, как у креветки, ножки; потом еще выше – и увидел тощий торс в поношенном черном пальто. Над всем этим плавало лицо без подбородка, окаймленное хохолками седых волос. А еще выше – залоснившаяся по краям шляпа. К лацкану воротника приколота медная звезда, к ней прилипла капля какого-то соуса – явление для мистера Писта вполне обычное.
– Мистер Пист! – окликнул его я. – Окажите одну услугу, много времени не займу.
Лицо патрульного так и расплылось в улыбке. Обойдя уличного торговца, продающего с лотка нитки, календари, камешки для игры, он приблизился и пожал мне руку.
– В любой день и час, мистер Уайлд. К вашим услугам.
– Тут на Пятой авеню случилось ограбление. Пропала ценная вещица, оригинал миниатюры Жана-Батиста Жака Огюстена, изображение пастушки. Может, покажете мне полку-другую?
Пушистые седые его брови встали домиком.
– Ну, конечно, да, обязательно. Из кожи буду лезть вон, лишь бы вы остались довольны. Вот только не пойму, что такое полка, мистер Уайлд?
– Ой, извините, это брызги, – сказал я и смущенно прикрыл рот ладошкой.
Я использую брызгальный язык – это арго воров, карманников и других криминальных личностей при раскрытии почти каждого преступления в нашем отделении. И когда говорю с единственным выжившим членом моей семьи, начинаю понимать, где я нахватался всех этих словечек. Поначалу этот стиль разговора служил своего рода шифром, но с каждым днем брызги все больше пробираются в наш обычный английский – настанет день, и вся страна будет называть сутенерш «мамочками», а нечистых на руку особ женского пола – воровками на доверии. К бортам великого корабля под названием «язык» вечно прилипает всякая дрянь, и даже самые низменные выражения вдруг становятся модными. Хотя неосознанное употребление жаргона лично у меня поначалу вызывало чувство неловкости. А Валентайну, произносившему все эти словечки, похоже, все было нипочем. Мне не хватало лишь обзавестись жилетом в мелкий цветочек и ходить с эквадорской сигарой в зубах.
– Просто всю прошлую неделю довелось общаться с шайкой головорезов-контрабандистов с Оранж-стрит. И мой нормальный американский словно испарился, – сознался я. – Ломбарды. Не могли бы вы поводить меня по ломбардам, куда обычно сдают краденые картины?
– О чем разговор, мистер Уайлд? – воскликнул этот чудесный городской сумасшедший. – Я-то думал, у вас что серьезное. Как думаете, с чего лучше начать?
И он двинулся по улице, а я – следом. Торговля тут так и кипела, но сегодня в основном самым ходовым товаром были валентинки, что и понятно. В витрине «Тёрнер энд Фишер» красовалась огромная вывеска, предлагающая приобрести оригинальные вирши некоего анемичного хлюпика университетского типа, который выдавал «ПРОЗУ И СТИХИ НА ЛЮБОЙ ВКУС – ОСТРОУМНЫЕ, САТИРИЧЕСКИЕ, ЛЮБОВНЫЕ, КОМИЧЕСКИЕ, ИРОНИЧЕСКИЕ ИЛИ ЭНИГМАТИЧЕСКИЕ ВИРШИ». Я подумал, что мне и без того хватает в жизни Валентайна, так что нет, спасибо, не надо. И да разрази меня гром, если вдруг когда-нибудь мне придет в голову заплатить этому плохо выбритому недоноску за стихи, послать открытку Мерси и поставить под ними свое имя. А мистер Пист тем временем увлекал меня все дальше, к каким-то заведениям, откуда пахло затхлой одеждой и проржавевшим металлом.
