Такими странными путями Ольгерту Блоку удалось победить Зло у себя дома. Но победа не доставила ему удовольствия, потому что чуть не сделала из него самого Михеля Клюка. Однако, хотя бы так, Немцу удалось сберечь для Советской армии запасы промидола, столь необходимые раненым солдатам для немедленного снятия жестокой боли. Правда, ненадолго. Где-то через год с лишним после дембеля Немец пересекся в Ленинграде со Стасом, и тот за парой пива в Пушкаре поведал ему, что как раз после ухода Ольгерта в полку грянул глобальный переучет хозяйства. Медпункт соответственно переупаковывал аптечки. В результате весь младший комсостав, водилы и санинструкторы, а также их друзья целый месяц радовались жизни, уйдя от нее в промидольные кущи. Михель Клюк на том пиру считался почетным гостем и даже на дембель ушел под промидолом. Но бардак этот случился уже без Немца и сильно его душу не тронул. Ибо сказано: после нас хоть потоп. Зато, насмотревшись на бесноватого Михеля, Немец приобрел стойкую идиосинкразию к употреблению внутривенных препаратов.
Как бы ни был противен Немцу апостол наркомании Михель Клюк, все же самым главным воплощением страшного зла, увиденного им в армии, Ольгерт считал Сергея Черняка. Надо заметить, что в полку Немец насмотрелся на всяких забавных и нелепых персонажей. Чего стоил только похожий на Бонапарта маленький грузин со смешной фамилией Зубадзе. У грузина от рождения была сухая правая рука, и в армию он попал, заплатив взятку, потому что у него в роду считалось позором не служить. Зубадзе всю свою службу пролежал в медпункте, где, несмотря на свое увечье, а может, и благодаря ему, стал незаменим на посту старосты, злобного и беспощадного. А маленький киргиз Саламатик рассказывал, что ему всего пятнадцать лет и его с братьями просто сгребли по разнарядке в районе, сделали новые документы и отправили служить. Сдали план. Так что в армию попадали весьма странные личности. Даже маньяки.
Черняк был одним из них. Описать его внешность достаточно сложно. Обычный среднестатистический солдат — худой, прыщавый, немногословный, с тоской в глазах — никаких особых примет. Разве что красивые черные глаза с поволокой да длинные девичьи ресницы. Украшал парня этакий туповатый коровий взгляд. Вот и все приметы. Его так и не замечали в полку, пока не приехали из города оперативники, не положили Сергея на снег, не заковали в наручники и не увезли в ленинградские «Кресты». Тут открылась такая история, что все сразу стали удивляться, как же так получилось, что они Черняка проворонили. И жалеть, что не утопили его в первый же день в очке. И вот почему.
Черняк насиловал и убивал невест и матерей, приезжавших проведать своих солдатиков. Вернее, убивал, а потом насиловал и еще на память себе брал что-нибудь из сумочки — фотографию или безделушку какую-нибудь, — так что с доказательной базой прокуратуре повезло. За жаркое лето и теплый сентябрь Черняк успел загубить четыре невинных души. С октября похолодало, и Черняк затаился, мечтая о ранней весне. Мечтал солдат о том, как сойдет снег, земля в лесу станет мягче и он снова сможет раскапывать ее саперной лопаткой, чтобы подхоранивать очередных матерей и невест, которых он для себя идентифицировал просто как «баб». Он же в принципе простой сельский парень был, этот Черняк, из плодородного и благодатного Краснодарского края, может только слишком озабоченный. Дрочила. Тихий дрочила.
Он тихо дежурил на КПП или болтался рядом с ним и ждал, когда приедет очередная «баба». Вкрадчиво спрашивал, зачем и к кому, затем вызывался проводить. Черняк сразу же говорил «бабе», что ее солдат на полигоне, что она сама дороги не найдет, а он с радостью поможет. «Добрая душа!» Никто ни разу ничего не заподозрил. Дорога к полигону была глухая и долгая, Черняк успевал узнать у «бабы» всю ее биографию, пожевывая пряник или бублик, предназначенный бедному солдатику. Он тщательно выбирал жертв. Убивал только тех, кто приехал издалека, кого вряд ли будут сразу искать. Спрашивал, знают ли домашние, что она благополучно добралась. Бывало, что женщина, сама того не зная, не попадала под его критерии безопасности или кто-то попадался навстречу, значит, она рождалась во второй раз на таких прогулках. Те же, чей ангел выходил покурить, лежали под большим валуном. Одним из тех, что в огромном количестве оставил здесь ледник и что потом поросли мхом и прекрасным карельским лесом.
Аппетит, как известно, приходит во время еды. Черняк постепенно терял страх и однажды ошибся. На КПП стояло абсолютно неземное создание. Белые кудряшки, васильковые глаза, короткая розовая куртка, тонкая беззащитная шея. Черняк действовал на автопилоте. Он шел за девушкой, а его сердце (даже у чертовых маньяков есть сердце) стучало отбойным молотком, разгоняя по телу пылающий коктейль адреналина с тестостероном. Ответов на вопросы он попросту не слышал. Мысль была только одна: лишь бы никто не встретился по дороге. Черняк смотрел на худую шейку, на выпирающие позвонки и предвкушал, как он раздробит их припрятанной за камнем саперной лопаткой. Несколько раз он не удержался и всхлипнул от возбуждения. Девушка оборачивалась и жалела скулящего солдатика.
Заканчивался теплый сентябрь. Бабье лето. Черняку нравилось это название. Его «бабье лето» началось в июле с приезда сорокалетней Гульнары Сиддиковой из Сыктывкара. Черняк в первый раз попал в наряд на КПП. Ему выпал отличный день для наряда, комсостава в полку нет — можно расслабиться. Вот старший по наряду толстый прапор и расслабился, растекся по столу в сладкой дреме и предвкушении вечерней встречи с любовницей, женой уехавшего на «целину» приятеля. Из мира приятных мыслей его вырвала приехавшая к сыну мамашка. В полку служили в основном дети диких степей и гор, так что посетителей к ним приезжало немного, поэтому прапор с интересом посмотрел на миловидную татарочку:
— К сыну?
— Салават Сиддиков. Связист он.
— Эй, солдат, как там тебя, где у нас сейчас связь?
— На полигоне, товарищ прапорщик! — ответил солдат Черняк.
«Не найдет сама», — подумал прапорщик.
— Посмотри-ка рядом с КПП кого-нибудь. Пусть проводят даму.
Черняк вернулся через пару минут.
— Никого нет, товарищ прапорщик.
— Ну, значит, повезло тебе, солдат. Сходи пробздись, а мы тут с Бахтияром подежурим, — (почти не говорящий по-русски узбек, сверкнул золотозубой улыбкой, услышав свое имя), — ну и обратно проводишь. Вряд ли его надолго с полигона отпустят.
Когда Черняк вернулся на КПП, прапорщика там не оказалось — метнулся на часок к любовнице в городок. Невзрачному чудовищу не пришлось врать, почему он вернулся один и почему его руки так сильно трясутся.
— Э-э, где гулял? — спросил, нахмурив брови, Бахтияр. — Прапор злой был.
— Бабу провожал, — ответил немногословный Черняк.
Он вообще считался молчаливым. Зато на следствии разговорился — не остановить. Деловито, спокойно рассказывал, как булыжником сломал позвоночник Гульнаре, как насиловал, как яму за камнем руками рыл (валун давно приметил), как боялся, что сына отпустят мать провожать, как обрадовался, что она обратно одна идет. Видавшего виды следователя уже тошнило от его рассказа, а он все продолжал — методично, сухо, по-бытовому. Боялся, что бить будут. Хотел быстрее все рассказать — и в камеру.
