Еще один аспект ирландской самобытности проявился в том, как Ирландию XII века воспринимали иноземцы. Хотя ирландцы издавна исповедовали христианство и в этом смысле являлись таким же оплотом веры, как и франкская Европа, различия в культуре и общественном устройстве были достаточно сильны. Отсутствие организованной по территориальному принципу церкви, равно как и унитарной королевской власти, ярко выраженная и четкая система родства, а также нефеодальная по сути, малоэффективная экономика казались католическому духовенству и франкским аристократам чем-то диковинным. В начале XII века, характеризуя ирландцев, св. Бернар писал об их «варварстве» и иных «звериных повадках», критиковал брачные обычаи и неспособность воспринять надлежащую практику взаимодействия с церковью, например, уплачивать десятину, и в завершение заклеймил их «христианами только на словах, но язычниками по сути». Местное духовенство отличалось не меньшим прямодушием и в тот период одной из главных своих задач считало приведение ирландской церкви в большее соответствие с образцами, которые черпались из франкского мира. Четкая иерархия по территориальному принципу укоренялась в кельтском мире на протяжении всего XII века. Разумеется, в Ирландии и прежде существовали свои епископы, но не было ни границ диоцезов, ни четкой или единой системы распределения властных полномочий в церковной среде. Утверждение в Ирландии церковной модели франкского типа имеет определенное сходство с процессами, протекавшими в более ранний период в Испании или Англии (там тоже происходило укоренение территориального принципа церковной организации со структурными единицами в виде архиепископств). Однако в общем и целом Ирландия стоит особняком. Лидеры церковного реформаторского движения в Ирландии XII века стремились интегрировать свою страну в более широкий мир, чьи правила почитали для себя за образец.
«Варварские законы были отменены, и вместо них введен римский закон; повсюду были восприняты обычаи Церкви, а противоречащие им отринуты… Все настолько изменилось к лучшему, что сегодня мы можем отнести к этому народу слово, которое Господь несет нам устами своего пророка: «И скажу не Моему народу: “ты Мой народ”, а он скажет: “Ты мой Бог!”».
Выходит, что местные реформаторы были убеждены в неспособности ирландцев стать Божьим народом до тех пор, пока они не воспримут «римского закона». Еще более четко эту грань обозначали чужестранные оппоненты. Английские отцы церкви поносили ирландские нравы. Не менее критично оказались настроены и те иноземные воины и духовенство, которые в 70–80-х годах XII века обзаводились в Ирландии земельной собственностью. Эти сторонние наблюдатели и захватчики проявили замечательное искусство умолчания. По сути англо-нормандские походы на Ирландию в XII веке, выражаясь словами одного источника того времени, были движимы жаждой «земли либо денег, лошадей, доспехов или боевых коней, золота или серебра…», но проанглийские авторы, в попытке дать иное обоснование, преуспели в некоей «демонстрации религиозного чувства» и рисуют ирландцев, выражаясь словами св. Бернара, «христианами только на словах, а по сути — язычниками». Они и были «язычники по сути», несмотря на провозглашение символа веры и христианские обряды, поскольку все устройство ирландского общества сильно отличалось от континентальной западноевропейской модели. К XII веку экономика и социальный уклад ирландцев казались англичанам, французам и итальянцам чем-то чуждым, а это означало, что отношение к ним было такое же, как к неверным, хотя формально ирландцы и были христиане. Точно так же, как в «Песне о Роланде» христианские рыцари, узрев в своих противниках доблестных воинов ислама, сожалеют о том, что они исповедуют не ту религию — «Будь они христиане, какими рыцарями они могли бы быть!» — так и в Ирландии воины-франки без труда распознавали чуждые традиции под оболочкой единоверцев. Если иметь в виду раннюю историю ирландского миссионерства, то особенно метким надо признать то выражение, которым чаще всего определяют мотивы англо-нормандского вторжения в Ирландию: его задачей было «расширение границ Церкви». Иметь иные социальные модели означало не являться частью Церкви.
Определение обособленности и принадлежности к чуждому миру для западноевропейских идеологов XII века включало не только сопоставление по линии христианин-нехристианин, но также по линии цивилизация-варварство, причем два этих критерия зачастую дополняли и усиливали друг друга. Валлийцы были «грубые и необузданные» и следовательно, «исповедовали веру в Христа только на словах, а в реальной жизни и своих обычаях его отрицали». К русским, которые «исповедуют Христа только на словах, а на деле его отрицают», отношение было такое же, как к другим «примитивным славянам» и «диким народам нецивилизованного варварства». Все это заставляет думать, что одной приверженности латинскому церковному обряду и подчинения Риму еще было недостаточно для того, чтобы считаться полноправным членом христианского сообщества (ecclesia). Завоевывая окружающие и отличные от них государства, жители франкской Европы обнаруживали там и нехристиан (как в Восточной Европе и Средиземноморье), и местные разновидности христианской веры (как в кельтских странах). И если они не видели в христианских государствах сходства со своими социальными и правовыми институтами, то их естественной реакцией было относиться к обоим этим явлениям как к одинаково чуждым. Экспансия Высокого Средневековья означала не только расширение границ латинского христианства, но и территориальное распространение определенного типа общественного устройства. Это общество самоидентифицировалось как римское, или христианское, одновременно считая кельтский мир чуждым себе. К XI веку термином «латинское христианство» следует обозначать не только принадлежность к определенной церкви или подчинение определенной церковной иерархии, но и определенный тип общества.
2. АРИСТОКРАТИЧЕСКАЯ ДИАСПОРА
«Благородный рыцарь, в силу своей доблести и тщания, очень часто добивается большого богатства и больших приобретений. И многие из них стали коронованными правителями, другие же имеют несметные богатства и невиданные владения».
Одним из самых поразительных проявлений экспансии X–XIII веков стало перемещение западноевропейской аристократии из родных мест в новые земли, где она оседала и, при удачном стечении обстоятельств, приумножала свои богатства. Эти иммигранты в большинстве случаев были родом из бывшей империи Каролингов. Нормандцы по происхождению становились феодалами в Англии, Уэльсе, Шотландии и Ирландии, а на юге — в Италии и на Сицилии, Испании и Сирии. Лотарингские рыцари оседали в Палестине, бургундские — в Кастилии, саксонские — в Польше, Пруссии и Ливонии. Фламандцы, пикардийцы, пуатевинцы, провансальцы и ломбардцы пустились в путь, кто по суше, кто по морю, и тот, кому доводилось уцелеть, мог обрести новое могущество в незнакомой и экзотической стороне. Один нормандский искатель приключений стал властителем Таррагоны, а род из Пуату заполучил корону Кипра.
Этот период в истории аристократической диаспоры совпал с великой эпохой крестовых походов, и для многих именно со святого креста и началось переселение. Однако этим история не исчерпывается. В некоторых местах, в первую очередь на Британских островах и в христианских королевствах Восточной Европы, появление и расселение иммигрантов знатного происхождения шло независимо от крестоносцев. В других регионах, таких, как Испания или земли язычников-вендов, институты и идеология крестоносцев вышли на арену в тот момент, когда фактически уже полным ходом шел захват земель местными военными предводителями. В Южной Италии нормандцы действительно предприняли поход на Сицилию, дабы под папским знаменем и с папского благословения изгнать мусульман, но к тому времени они уже закрепились на своей базе в Южной Италии благодаря готовности сражаться с кем угодно — и римлянами, и греками, и мусульманами, и даже с самим папой. Для историка довольно сложно определить взаимосвязь между религиозным пылом первого крестового похода и вполне корыстной экспансионистской политикой, приверженность которой уже наглядно продемонстрировала светская аристократия Западной Европы.
