— Ну-ну, Адамс! — Она успокаивающе взяла меня за локоть. — Держите себя в руках. Придет время, и вы будете зарабатывать не меньше.
Я промолчал, но внутри у меня все ходило ходуном. Пятнадцать сотен за портрет — это казалось фантастикой. Одно из двух: или этот Тэскер гений, или аферист… И невероятная сумма вдруг подействовала на меня довольно неожиданным образом — я осмелел и, как теперь понимаю, повел себя весьма дерзко.
— Ну, и сколько же в таком случае я получу за свои картинки? — спросил я.
— Спинни, вы слишком много болтаете, — наконец-то прорезались у Мэтьюса начальственные нотки. — Ближе к делу.
И мисс Спинни почти мгновенно выдала ответ:
— Они вряд ли чего-то стоят.
Это был нокдаун, хотя я его, наверно, заслужил своим развязным вопросом. Но осадили меня слишком уж круто — такого я не мог снести. Ни слова не говоря, я сгреб свои картинки, сунул их в папку и направился к двери.
— Молодой человек, погодите… — попытался остановить меня Мэтьюс.
Но я даже не взглянул на него, продолжая шагать к выходу. Обернулся я лишь у самой двери.
— Счастливо оставаться, мисс Спинни, — отчеканил я. — Рад был с вами познакомиться.
Она смерила меня ледяным взглядом, казалось, предлагавшим наглецу побыстрее убираться. Но в следующее мгновение глаза ее неожиданно потеплели, и она громко рассмеялись.
— Вы нравитесь мне, Адамс! — С этими словами она подошла и по-свойски хлопнула меня по спине. — У вас есть гордость, не так ли? Ну-ка, давайте сюда свои шедевры, мы еще раз на них глянем.
Акварели были снова разложены на столе, и мисс Спинни стала их рассматривать — надо сказать, куда более скрупулезно, чем ее босс. Мне показалось, что ее интересует даже не столько сама Дженни, сколько техника письма, проработка деталей рисунка. Мэтьюс стоял рядом и, барабаня пальцами по столу и выжидающе покашливая, смотрел то на мои картинки, то на свою помощницу. Я видел: ему очень хочется, чтобы рисунки ей понравились, это укрепило бы его в сознании собственной правоты.
— Это, видимо, черный вельвет делает ее старше, — проговорил он. — Одежда может и молодить, и — наоборот.
Я знал, что дело совсем не в том, но, разумеется, не стал его разубеждать. И все поглядывал на мисс Спинни, с нетерпением ожидая, что она скажет. Наконец она завершила свою ревизию и обнародовала решение:
— Ладно, Адамс, мы заплатим вам за ваши картинки двадцать пять долларов.
Наверно, я без разговоров согласился бы на эту цену, если б не обида. Эта женщина только что посмела заявить, что «они вряд ли что-нибудь стоят», и оскорбленное самолюбие не позволяло мне быть покладистым. К тому же я был молод и имел весьма туманное представление о том, что почем в этих галереях и салонах.
— Мало, — упрямо сказал я, всем своим видом давая понять, что не пойду на попятный. При этом я убеждал себя, что на данной галерее свет клином не сошелся и я смогу продать акварели где-нибудь в другом месте. Но честно говоря, в глубине души я крепко сомневался, что на них еще кто-то позарится, и, как я понимаю, сомнения мои не укрылись от проницательной мисс Спинни.
— Послушайте, Адамс, — сказала она. — Вы славный парень и неплохо владеете кистью, но вы не знаете нашего нелегкого бизнеса. Мы не собиратели, мы приобретаем картины не для того, чтобы сидеть и любоваться ими до конца своих дней. Мы покупаем — чтобы продавать. Но, увы, у нас нет уверенности, что ваши рисунки будут пользоваться бешеным спросом. Мы можем дать вам тридцать долларов. Что вы на это скажете?
— Да, — нетерпеливо подключился Мэтьюс, — что вы на это скажете, молодой человек?
— Пятьдесят, — поглубже вдохнув, выпалил я.
Мисс Спинни негодующе отвернулась. Я стоял, мысленно кроя себя последними словами. Было уже ясно, что мое дурацкое упрямство выйдет мне боком. Моей последней надеждой был мистер Мэтьюс, но он, словно не замечая меня, глядел на свою помощницу и выжидательно барабанил по столу пальцами.
— Ладно, берите их… — начал было я, но меня опередила мисс Спинни.
— Черт с ним, — процедила она, повернувшись к Мэтьюсу. — Дайте ему пятьдесят.
— Вы правы, Спинни, — владелец галереи явно испытал облегчение. — Я рад, что наши оценки совпали.
Мисс Спинни раздраженно передернула плечами.
— Я всего лишь сиюминутная картофелина, Генри, во мне нет ничего вечного… Но учтите, вам придется самому продавать эти акварели.
— Да, конечно, — с готовностью согласился Мэтьюс. Он взял со стола один из рисунков — тот, где Дженни сидит с чашкой шоколада, — посмотрел на него и положил на место. — Да, конечно, — повторил он. — Я продам их, не сомневайтесь. Я найду покупателя. Пусть и не сразу…
Они дали мне полсотни. Сейчас это выглядело бы довольно скромным заработком, но тогда… Я почувствовал себя богачом. Полсотни, очутившиеся в моем кармане, значили для меня не меньше, чем для Тэскера его полторы тысячи. И вдобавок у меня еще была «Альгамбра», где моя кисть кормила меня в самом прямом смысле слова. Так что я мог почти не тратить деньги на такую прозаическую вещь, как еда.
Когда я уже собирался уходить, Мэтьюс снова завел речь о портрете, настоятельно подчеркнув, что это должен быть портрет Дженни.
— Понимаете, Адамс, — признался он в заключение, — в облике этой девочки, в ее глазах есть что-то навевающее воспоминания… О чем — я и сам не могу толком сказать, мне трудно подобрать слова. Но, знаете, когда я смотрю на нее, у меня такое чувство, будто я возвращаюсь в юность. Сознаю, что все это звучит довольно невнятно, и вряд ли вы меня поймете…
Но я-то как раз понимал!
— Наверно, вы видите в ней девочку из своего детства, — сказал я. — Вы же сами подметили ее «вчерашность».
— Да, — согласился Мэтьюс. — Но есть еще нечто неуловимое… В общем, жду портрет.
Мисс Спинни, как ни в чем не бывало, проводила меня до дверей.
— Заходите, будем рады вас видеть. — Это было сказано совершенно искренне, без притворства. — Кстати, Адамс, как вы относитесь к цветам?
— В смысле натюрмортов?
— Именно. — Она обернулась и, увидев, что Мэтьюс стоит у окна к нам спиной, доверительно понизила голос: — Я очень люблю цветы. И если у вас найдется что-нибудь симпатичное, размером два или два с половиной фута на четыре — приносите.
Прежде чем отправиться домой, я решил прогуляться по 5-й Авеню. Дул студеный пронизывающий ветер, но, черт побери, теперь-то он дул в мои паруса! И сияющие витрины магазинов, яркие броские наряды женщин, вздымающиеся над головой утесы небоскребов уже не казались мне олицетворением чужого, недоступного мне мира. Нет, теперь это был мой мир, мой город, который — дайте только время — еще услышит обо мне и пожалеет, что так долго пренебрегал мною… Мне вспомнилась песенка Дженни: «Ветер задувает, тучки проплывают, и никто не знает…» Да, пока никто не знает — но дайте время… Надо ковать железо, пока горячо, поскорей приниматься за портрет.
