В каком-то смысле это была хорошая неделя, мы сидели с палой перед телеэкраном, и течение наших жизней словно приостановилось.
В «Спартаке», которого мы посмотрели три раза, была одна замечательная реплика. Римский сенатор Марк Красс — Лоренс Оливье — случайно оказывается на загородной вилле и требует, чтобы ему показали гладиаторские бои. Питер Устинов — владелец виллы — недоволен тем, что сенатор требует боя до смертельного исхода, ибо понимает, что это может вызвать волнения среди гладиаторов. Его опасения оказываются справедливыми: начинается мощное восстание рабов под предводительством Спартака. Впрочем, это не имеет значения. Важна лишь реплика, которую произносит Лоренс Оливье своим хорошо поставленным актерским голосом: «Сулла — да будет проклято его имя и весь его род». Он говорит это потому, что Сулла со своей армией входит в Рим, чего, судя по всему, делать не следовало. И мы с папой начали целыми днями повторять эту реплику, стараясь добиться полного соответствии интонации Оливье. Я говорил, что он произносит это так, а папа возражал, что иначе.
— Сул-ла — да будет проклято его имя.
— Нет, Сулл-а — да будет проклято его имя.
И так без конца.
Воскресенье, 21 февраля
Папа собирается отправить Чарли в школу-интернат. Это выяснилось сегодня за семейным обедом. «Хочешь взглянуть?» — спрашивает папа и бросает мне через стол несколько проспектов. Сара кидает на меня косой взгляд, показывая этим, что ей обо всем уже известно и ее тревожит мое мнение. Когда я возвращаюсь в свою комнату, на подушке меня ждет еще одно письмо. Честно говоря, я бы предпочел, чтобы папа перестал относиться к моей подушке как к доске объявлений.
Дорогой Джей,
Я уже говорил об этом с твоей сестрой и то же самое сообщаю тебе — мои намерения относительно Чарли абсолютно серьезны. С ним надо что-то делать. Понимаю, что в твоих глазах я буду выглядеть чудовищем. Но я не чудовище. Я желаю Чарли добра, надеюсь, как и ты, и в данном случае это требует смены обстановки. Он учится все хуже и хуже, а что делается с его локтями, ты и сам видишь, и во многом это связано с домашней обстановкой. Я считаю, мы все должны подумать о таком варианте — не лучше ли отправить его в школу-интернат.
Папу вновь утверждают главным редактором Би-би-си, и генеральный директор студии звонит, чтобы лично его поздравить. Папе это доставляет такое удовольствие, что он начинает носиться по всему дому, делая вид, что поддает ногой воображаемые кегли. Однако я все еще не могу успокоиться после этих проспектов и, когда по Би-би-си начинают показывать вторую серию какой-то костюмированной мелодрамы, высказываю в ее адрес критические замечания. Папа встает на защиту студии, или Биба, как он ее называет, тем паче что мелодрама сделана по его личному заказу.
— У тебя опять начинается приступ гиперкритицизма? — восклицает он, заглатывая мою наживку.
— Просто я считаю, что это полная чушь, вот и все, — отвечаю я.
— Понятно, — говорит он. — А то, что шесть миллионов зрителей, включая меня, с тобой не согласны, тебе ни о чем не говорит, старичок?
Я отвечаю, что это означает лишь то, что шесть миллионов телезрителей, включая его самого, ошибаются, и папа, покачав головой, выходит из комнаты, чтобы налить себе выпить.
Он возвращается опустив голову и шаркая ногами, как делает всегда, когда хочет показать, насколько я его утомил, однако когда он доходит до середины комнаты его посещает другая мысль, и он останавливается с таким видом, словно увидел на ковре гремучую змею.
— По-моему, я просил тебя пропылесосить ковер, — произносит он.
— У меня не было времени, — отвечаю я.
— Но ведь сейчас ты свободен.
— Минутку.
— Нет, будь любезен сделать это сейчас же.
Я ухожу за пылесосом, бормоча под нос:
— Просто тебе нечего возразить по поводу этого зрелища.
— Можешь нанять робота, чтобы он сделал это вместо тебя, — отвечает папа.
Перед тем как лечь, я звоню Саре. Я решил, что если папа отошлет Чарли в интернат, то перестану с ним разговаривать. Сара советует мне подождать и посмотреть, что будет дальше — возможно, все образуется. Она говорит, что папа всегда склонен перегибать палку и что она постарается убедить его отправить Чарли к другу Роба, детскому психологу.
Я рассказываю и о нашей ссоре в надежде найти у нее какую-нибудь поддержку, но Сара возлагает всю вину на меня. «Джей, в данном случае именно ты вел себя неразумно. Папа работает по пятнадцать часов в день, и чем ты ему помогаешь? Сначала чуть не взрываешь мамин фургон, потом грозишь уволиться, да еще покупаешь Чарли черепаху, от которой в доме начинает вонять. Я знаю, ты считаешь, что всю работу должны выполнять роботы. Но в данном случае ее выполняют не роботы, а папа».
Папа — непререкаемый авторитет, потому что он работает по пятнадцать часов в день. Меня уже тошнит от этого. Недавно я попросил у него разрешения воспользоваться его ноутбуком, и он мне отказал. «В прошлый раз ты заляпал мышь „Мармайтом“ и оставил на моем столе кофейные пятна», — пояснил он.
Размышления об отцах своих сверстников повергают меня в глубокое уныние. Всех остальных отцов почему-то интересуют желания своих детей. И только мой папа полностью поглощен лишь своими собственными амбициями. Ну надо же — кусочек «Мармайта» на его мыши! Какая мелочность! Только представьте: если бы так вел себя отец Шекспира! Что бы тогда было со всемирной литературой? «Я понимаю, Уильям, что ты хочешь закончить „Бурю“, но я не позволю тебе оставлять капли жира в моей торговой книге».
10 часов вечера.
Сегодня вечером ходил к Шону. Отец в шутку назвал его педерастом, тот покраснел и теперь переживает из-за этого.
— Я даже не понимаю, почему покраснел. Может, как раз потому, что подумал: «Как это будет ужасно, если я сейчас покраснею и отец решит, что я гей», или я покраснел потому, — Шон откашливается, — что в глубине души я и в самом деле гей?
— Ты придаешь этому слишком большое значение, — говорю я.
— Но что еще хуже — он заметил это и позднее поднялся ко мне, сел на край кровати и извинился, словно я и вправду педераст, — добавляет Шон.
— Может, если бы ты не думал об этом постоянно, все было бы иначе.
— Он сказал, что если я когда-нибудь захочу с ним о чем-нибудь поговорить, то он всегда к моим услугам. — Шон глубоко затягивается и, вытаращив глаза, усмехается. — И главное, я не знаю, что теперь делать, — добавляет он, поглаживая подбородок и нервно моргая, — то ли пойти к нему и сказать, что я не гей, то ли не делать этого, потому что, если он подумал то, что я, тогда-то уж он точно решит, что я гей.
— А что он еще мог подумать? Да и какая разница, что он вообще думает?
— Он мог подумать, что я просто стесняюсь. Он спросил меня: «В чем дело?» Может, он имел в виду просто то, что я покраснел. А может, он считает, что мне мешает застенчивость, что из-за этого мне не удается устроиться на работу и реализовать свой потенциал.
