Врата во времени к кельтскому льву на могавкской границе
К этому моменту я уже видел сны о душах многих умерших. Я заменю вводящий в заблуждение термин «мертвые» на «ушедшие». Я не большой сторонник теологии, но одно знаю точно (это знает каждый, кто по- настоящему видит сны): жизнь продолжается после физической смерти в других измерениях и в других носителях сознания. Одной из самых выдающихся жестокостей традиционной психологии, а часто и западной религии, является отрицание простого факта, что в снах мы можем общаться с ушедшими. Иногда они приходят навестить нас. Иногда они появляются в снах, так как находятся в нашем пространстве, не двигаясь дальше.
Во время сна и в видениях наяву, особенно когда я сидел под белым дубом или пробирался по лесам к водопадам, я часто встречал следы людей прошлого, как белых, так и коренных американцев. Я предположил, что это были голографические следы и, возможно, старые энергии людей, живших, любивших и страдавших на этой земле, включая, без сомнения, семью Мозеса Сана, первого белого землевладельца, чьи сыновья сражались во время американской революции и были похоронены на холме, где рядом с людским кладбищем я похоронил любимого пса.
Я начал изучать историю местности и выяснил, что эта земля была первой настоящей американской границей, на которой были приняты многие исторические решения. Например, насколько далеко вглубь континента будет позволено заходить европейцам; кто — Франция или Великобритания — станет доминирующей силой; продолжат ли колонии жить под управлением далекого короля или же получат независимость и создадут конституцию.
Я узнал, что расположенный неподалеку город Олбани во времена своего расцвета был своего рода Касабланкой — с агентами, секретными операциями и борьбой за власть. Я начал обдумывать идею о том, чтобы написать еще один шпионский триллер о колониальном периоде.
Я не успел углубиться в исполнение этого плана. Мы решили провести зимние праздники со старыми друзьями в Канкуне, который интересовал меня не столько своей курортной красотой, с загаром и непременным бокалом ледяной «Маргариты», сколько близостью к наследию майя. В другой стране я оказался в первом из больших сновидений, которые в конце концов привели меня к ирокезской истории.
Подо мной тень, она скользит по девственному пейзажу, большую часть которого составляет вода. Я спускаюсь на поляну посреди густого леса. Я то теряю из виду, то снова нахожу первобытного человека, одетого в шкуры. Картина меняется, и я оказываюсь в греческом амфитеатре. Я вхожу и выхожу из сознаний и тел множества людей, проходя век за веком. Вот я в теле сального широкоплечего мужчины в колониальной одежде. Иногда он надевает форму английского генерала или богатого землевладельца, в другое время носит шкуры и ракушки, как это принято у индейцев.
Я проснулся после этой сцены, и одна фраза крутилась у меня в голове:
Я из тех, кто сотрясает миры.
Звучащие слова повисли в воздухе. Я сощурился от яркого солнечного света, падавшего через окно в комнату отеля, пытаясь вспомнить подробности сна и осмыслить его. Сон привел меня к неким древним событиям, происходившим на протяжении многих веков во многих местах и в разной обстановке. Я чувствовал, что все сцены были связаны и что слова, повторявшиеся в пространстве, относились к тому, что было центром этих событий.
Когда я вернулся в Соединенные Штаты, то подтвердил свои предположения о том, кем был мужчина в колониальной одежде. Вскоре после того, как я покинул Канкун, я увидел в историческом отделе букинистического магазина в Олбани толстую книгу в синей обложке. Открыв ее на случайной странице, я был поражен тем, насколько знакомым мне оказался этот голос из XVIII века, который говорил со мной со страниц книги о совете с ирокезами. Посмотрев па обложку, я выяснил, что держал в руках том «Записки сэра Уильяма Джонсона». Я ничего не слышал о Джонсоне прежде, но любопытство заставило меня купить книгу.
Когда я увидел портреты Джонсона, я уверился в том, что именно он — мужчина из моего сна, который был одновременно мной и не мной.
После того как я прочитал его записки, а затем ознакомился с несколькими вариантами его биографии, я узнал, что Уильям Джонсон (1715–1774) был героем первой границы, он правил страной могавков как король племени, делил свою жизнь и постель с могавками, овладел их языком и обычаями. Джонсон узнал их, пожалуй, лучше, чем любой другой белый мужчина за всю историю Америки. Он принимал решения от имени короля и стал вождем могавков, его влияние на ирокезов стало важнейшим фактором в победе Англии над Францией в так называемой войне французов с индейцами, которая открыла путь американской революции, лишив колонистов необходимости иметь одну европейскую армию для защиты от другой. Он повел силы индейских воинов к победе над профессиональной французской армией, которую возглавлял один из самых опытных генералов битвы на озере Джордж в 1755 году.
Политическая история оказалась интересной, но самое удивительное — этот мужчина и его жизнь. Он был отцом более чем сотни детей от бесчисленных «временных» жен. Единственной женщиной, у которой почти получилось «приручить» его, была индианка, известная под именем Молли Брант, мы еще вернемся к ней в третьей части. Широта и великодушие личности Джонсона напоминают величие королей Ирландии. А желание приблизиться к коренным жителям, погрузиться в культуру американских индейцев являлось его собственным помыслом. Затем, сообщает Бугенвиль, Джонсон «ускакал вместе со своим отрядом, члены которого полностью повторяли его действия. Где Гомер, который смог бы описать подобную сцену?»[3].
Этот яркий сюжет вполне подходил для романа. Однако в ходе своих первоначальных исследований я не нашел объяснения мощному отзвуку моего сна, чувству вневременной драмы, не ограничивающейся рамками истории Джонсона или моей собственной. Я должен был угнать то, что не было описано в исторических книгах. Были мои личные вопросы. Почему во сне я не мог различить, где Джонсон, а где я? Почему он вообще мне снился?
Когда я впервые поехал в усадьбу Джонсона, красивый дом, окруженный каменными блочными строениями, ставший последним жилищем сэра Уильяма в долине могавков, то добрался туда без карт и указаний, как будто ехал к себе домой. Я встретился с застенчивой южанкой по имени Ванда Барч, которая жила там двадцать лет как смотритель имеющего историческую ценность наследия Джонсона.
Вскоре я выяснил, что она тоже была сильным сновидцем и что, возможно, наши жизни во сне были связаны еще до того, как сон о Джонсоне привел меня в его последний дом.
Когда мне было девять лет, я упал за борт лодки, па которой отправился рыбачить вместе с отцом и его друзьями. Там было достаточно мелко, а я был приличным пловцом, как и большинство австралийцев. Поэтому никто не понял, что я тону. Только когда большая часть короткой жизни прошла перед моими глазами, кто-то выловил меня и откачал. Примерно в то же время Ванде снился мальчик приблизительно ее возраста, с круглым, покрытым веснушками лицом, который необъяснимым образом тонул на мелководье. В своем сне она протянула руку и вытащила его. Мы поделились этими переживаниями, и очень скоро между нами возникла глубокая и удивительная сновидческая дружба. Каждый из нас был единственным ребенком в семье и каждый очень хотел иметь брата или сестру. Через некоторое время после рождения нашей дружбы мы решили, что нашли друг в друге тех сестру и брата, которых нам так не хватало в детстве.
