– Ты обсуждаешь с Сарой мою жизнь? У вас с ней уже завелись какие-то тайны, которые имеют ко мне отношение? Не знаю, вряд ли я тебе это прощу.
– Успокойся, ты навсегда останешься моим любимчиком. В общем, я должен был сказать тебе это еще несколько дней назад, но я все ждал подходящего момента, поскольку, на мой взгляд, тебе будет неприятно слышать это. Я ждал, когда мы закончим работу, я боялся, что ты выпадешь в осадок… Хотя, возможно, я ошибался, и тебя это уже больше не трогает.
– Ладно, не трепись, говори, в чем дело.
– Она… ну, та, которую ты запретил мне называть по имени, после того, как вы расстались…
– Она через полтора месяца выходит замуж.
4. Мальчишка
Первый бар моего отца открывался около полудня и закрывался уже ночью. В таких заведениях надо уметь обращаться с подвыпившими клиентами. Поэтому днем после обеда отец ложился спать. В доме нельзя было шуметь, все делалось неторопливо и незаметно: столовые приборы осторожно складывали в ящик, тарелки аккуратно – чтобы не гремели – ставили в буфет, стулья сперва поднимали, а потом переставляли, телевизор включали, почти убрав громкость, дверь на кухню закрывали. Разговаривали вполголоса, чтобы не беспокоить отца. Только однажды я раскапризничался и разбудил его. Он вышел на кухню в трусах, злой, с всклокоченными волосами. Больше я этого не делал. Я вольготнее чувствовал себя не с отцом, а с матерью, поэтому его упреки казались мне куда более строгими и сильно пугали меня. К примеру, когда мама говорила мне «хватит», я мог сразу и не остановиться, заставлял ее повторяться, с отцом же достаточно было одного его слова, чтобы я немедленно угомонился. Авторитет отца поддерживала и сама моя мать, которая часто грозила мне: «Ну, погоди, вечером вернется отец, я ему все расскажу …»
Однажды мой отец узнал, что в городе в богатом жилом квартале продается бар с большим наплывом посетителей. У этого бара был другой профиль: он открывался рано утром и, в основном, зарабатывал на завтраках. В общем, прямая противоположность тому, что отец имел в своем баре: работу начинали на рассвете и заканчивали в семь часов вечера. Моему отцу давно хотелось поменять распорядок своей работы, к тому же говорили, что дневная выручка в новом баре почти в два раза выше, чем на старом месте. Так он и решил попытать счастья. Мы переехали жить в богатый район города.
К сожалению, когда он приобрел это заведение, выручка оказалась не такой, как он ожидал. В первое время росли только долги.
Я тогда ходил во второй класс, начиналась вторая половина учебного года. Мы еще несколько месяцев жили в старом доме, а потом переехали в новый. Я закончил год в своем прежнем классе, а на следующий год меня перевели в другую школу. Она была красивая, чистая, в ней зимой, в отличие от моей первой школы, всегда работало отопление, и я мог ходить на занятия без теплого белья под одеждой.
Когда мой отец еще до полуночи работал в баре, свои вечера я проводил с мамой. Я часто просил ее уложить меня спать в родительской постели, и она мне не отказывала. Я засыпал вместе с мамой, а просыпался в своей кровати. Когда отец возвращался домой, он брал меня на руки и относил в мою комнату. Так бывало почти каждую ночь.
Отец, разлучающий сына с матерью, вызывает в сознании ребенка странную цепочку образов. Он становится почти соперником, с которым ему предстоит оспаривать первенство. Ведь ночи, проведенные наедине с мамой, давали мне возможность почувствовать себя единственным в доме мужчиной, который имеет право быть рядом с ней и защищать ее.
После того, как мой отец поменял бар, он, напротив, стал проводить вечера с нами, а я из-за этого начал испытывать гнетущее чувство бессилия и разочарования и видел в нем человека, разлучившего меня с любимой женщиной. Соперник был слишком силен, я был не в силах совладать с ним. Возможно, в дальнейшем в моей взрослой жизни именно эти обстоятельства и подтолкнули меня к постоянному соперничеству с другими мужчинами.
Вечерами за стол мы садились уже втроем, и я, в общем, был доволен, что он с нами, но в то же самое время сильно досадовал, что не могу больше спать с мамой. Мне казалось, что меня оттеснили в сторону, задвинули в угол. Я считал, что это несправедливо. Он затесался между мной и моей матерью. Теперь мы оставались с ней одни только тогда, когда пораньше уходили домой из бара, чтобы приготовить ужин и накрыть на стол. Мне нравилось помогать ей. Она готовила, а я накрывал на стол. Это было единственное, что она не просила меня сделать, я знал, что это моя обязанность.
Однажды я услышал разговор моих родителей. Они говорили, что с началом учебного года в семье увеличатся расходы, и не знали, как с этим справиться. Портфель, ранец, тетради, учебники… В моей голове начала зарождаться мысль о том, что я стал им в тягость и оказался причиной семейных неприятностей. Так бывает, когда родители разводятся, а дети чувствуют себя как бы виноватыми.
Я рос, постоянно испытывая чувство вины, и с детских лет старался вести себя примерно и не причинять хлопот своим ближним.
Я помню, что мечтал о часах, таких же, как у моего отца, но не решался попросить их у него, и тогда я сам сделал себе часы – в виде следа от укуса, сильно впившись зубами себе в запястье. Глядя на эти часы, я не только видел воображаемые стрелки, но и замечал, что не все зубы у меня ровные. Правда, след от укуса продержался недолго. Время тянулось дольше.
У меня никогда не было новых школьных учебников. Мы покупали их или на книжных развалах, или просто с рук, ходили по разным адресам. Мама перелистывала их на глазах у другой матери. Это были семьи с теми же проблемами, что и у нас: начисто лишенные малейшей коммерческой жилки две женщины, скорее, шли навстречу друг другу, чем торговались.
Перед началом занятий мама покупала глянцевую бумагу и обертывала ею учебники. Снаружи они все выглядели одинаково. Чтобы понять, какой это учебник, я наклеивал на обложки бумажки с названиями предметов: история, математика, география. Если мы не находили нужный мне подержанный учебник и были вынуждены покупать новый, то обращаться мне с ним приходилось очень бережно, если надо было что-то подчеркнуть, то я это делал карандашом. Иногда, в разгар учебного года, подержанные учебники разваливались, и, если мама не успевала склеить, я ходил в школу с разодранным учебником без обложки, с голым титульным листом.
Когда от учебников, попавших ко мне через вторые, третьи руки, отлетала обложка, учительница отчитывала меня: «Ну разве можно так обращаться с книгами?»
Эта учительница меня недолюбливала. Я никак не мог понять, за что, возможно, просто потому, что я был бедным. Бедность зачастую становится причиной того, что тебя выталкивают вон, как прокаженного. Я многого не понимал, но жил со странным ощущением: мне казалось, что ко мне относятся без симпатии, не принимают в свой круг, и тогда я погружался в мир своих фантазий. Я отвлекался, переставал следить за уроком, необходимость сидеть смирно на одном месте и слушать то, что мне было неинтересно, волей-неволей уводила меня в мир грез. По утрам в школе я глядел в окно на улицу, рассматривал ветку дерева, торчавшую на уровне нашего окна, и воображал, как я выбираюсь по ней из класса. Придумывал всякие истории о своих странствиях по свету. Мечтал сбежать из школы, вволю наиграться, встретить интересных людей, сесть на корабль и отплыть к дальним странам. Мне страшно любопытно было посмотреть, что по утрам творилось в мире за стенами школы. Потому что тот мир я видел только днем. А мне так хотелось вобрать в себя утреннюю жизнь города, недоступную для меня из-за школы.
