Предслава не сводила с него глаз, ожидая продолжения; Свенельд обнимал ее за плечи, явно готовый подхватить.
– Видно, так Суденицы рассудили, так Перун порешил, – Предславе поклонился другой нарочитый муж, Собигнев. – Сложил князь наш буйну голову в сече лютой, подсекла его жизнь молодую Мара серпом своим серебряным.
– Что это? – Предслава повернула голову и посмотрела на Свенельда. – О чем они говорят?
Она понимала каждое слово, но при этом ее не оставляло странное чувство, будто к ней обращаются на неведомом наречии заморских племен.
– Плачь, сестра! – Свенельд вздохнул и тряхнул волнистыми прядями. – Нет у тебя больше мужа. Погиб на Суле Володыня наш, в битве с Заславом. Там и погребли мы его, страву и тризну справили. Две седьмицы миновало уже.
У Предславы подкосились ноги, и Свенельд с готовностью поддержал ее. Вокруг образовалась пустота, даже земля, казалось, растаяла. Весь мир исчез, выбросив ее в пространство пустоты. Две седьмицы… Уже две седьмицы как его нет на свете, а она не знала, жила себе как ни в чем не бывало…
– Ой, сыночек мой дорогой… – почти без голоса просипела рядом Чтислава, шатаясь.
– Князя нашего убили! – заголосила сперва одна баба, стоявшая поближе, а потом и прочие. – Кормилец наш! Опора наша! На кого же ты нас покинул, сокол ясный!
– Плачь, сестра! – Свенельд слегка подтолкнул Предславу.
Она немного опомнилась: голос Свенельда пробился в пустоту сознания, напомнил о ее обязанностях. Даже в таких обстоятельствах она должна сделать все положенное, даже если не чует земли под ногами.
– И я думушкой не думала, и я мыслями не мыслила, – начала Предслава сперва тихо, глядя перед собой, но звук собственного голоса словно разбудил ее, и она заговорила громче. – Что придет скорая смертушка к моему да ясну соколу. И пришла-то туча темная в наше тепло-витое гнездышко, и пришла она, прирассыпалась снежками белыми, частыми льдинками, отняла у меня мужа любезного! Как я жить буду, бедная головушка, сирота горемычная, горькая вдовушка…
Она возвышала голос, и ей становилось легче, словно причитание рушило ледяные оковы; но взамен оцепенения приходила боль – объясняя самой себе слова причитания, она начала на самом деле понимать, что случилось. Свенельд выпустил ее плечи и отошел – теперь не стоило мешать сестре, даже если она упадет и станет биться о землю, потому что именно так и должна вести себя вдова, а Предслава, как он убедился, знала, что ей следует делать. Да и как иначе – в их семье все знали свой долг и находили силы, чтобы его выполнить.
Расступись ты, сыра-земля-матушка,
Дай увидеть мне моего ясна сокола,
Моего мужа любезного, друга желанного!
Ты проснись, пробудись, мой любезный друг!
Не покинь меня, сироту горькую!
Как я буду без тебя свой век вековать,
Век вековать, горе горевать…
Следующие несколько дней Предслава провела как во сне. Над Коростенем висел плач и крик: вместе с Володыней погибла и часть дружины, и в городе и окрест появились сразу десятки вдов, рыдающих невест, горюющих матерей. Предслава почти не заметила, как Творяна обрезала ей косы, как ее покрыли белым платом со знаками Марены. Княгиня Чтислава была почти убита гибелью единственного сына и тоже голосила целыми днями, совсем обессиленная слезами и горем, так что сама Предслава пыталась ее утешать – да не знала чем. Если бы остались дети, им было бы легче, но детей Макошь молодой чете не послала: и неудивительно, если муж летом в походе, а зимой в полюдье! Свенельд распоряжался всем в городе, усмирял народ, созывал старейшин на совет и уверял, что все будет в порядке. Князя не вернуть, но беззащитными деревляне не останутся и всего завоеванного не потеряют. А что потеряет она сама, Предслава поначалу не задумывалась, пока ей не напомнили…
Дня через три-четыре – она не была уверена, потому что дни в голове у нее спутались, – она проснулась ночью, снова с ощущением, будто рядом кто-то есть.
– Здравствуй, лада моя любезная, – шепнул прямо в ухо Предславе тихий голос, и она поспешно села. Непривычно короткие волосы лезли в лицо, и она отвела пряди, моргая, вглядываясь в темноту, но не различая ничего.
– Кто здесь? – так же, как и в прошлый раз, спросила она, но теперь уже зная ответ.
– Это я, ладушка моя дорогая, – с грустью ответил голос из темноты. – Разбудили меня слезы твои горячие, вновь пришел я тебя утешить.
Теперь Предслава сообразила, что и в прошлый раз, когда ночной гость приходил к ней, Володыня был уже мертв, только она еще ничего не знала. А значит, это на самом деле мог быть его дух.
– Володыня… – прошептала она. – Ты… пришел? Почему?
– Не могу оставить тебя в горести, лебедушка моя белая. – Чья-то невидимая рука скользнула по ее волосам, по лбу, погладила щеку, и Предслава отпрянула от этого прохладного дуновения. – Не могу уйти, тебя оставить, горемычную, врагам нашим на радость. Как ты будешь одна здесь, кто тебя защитит, кто советом поможет?
Это был голос Володыни, но речи – совсем не его. С застарелым раздражением Предслава вдруг вспомнила, как много, много раз сама говорила мужу эти или очень похожие слова. Каждое лето по зову Ольга киевского Володимер охотно вставал в стремя – на волынян, на угличей, на тиверцев, на савар, на козар… На греков даже ходили однажды, пять лет назад, привезли огромную добычу, что подогрело ратный дух на много лет вперед. А зимой – полюдье по Деревляни и земле дреговичей. Полюдье, выходящее из Коростеня, описывало нешуточный круг: сперва на Днепр, вверх по течению до Березины, оттуда на Случь и вниз до Припяти, где неподалеку от устья Случи стоит Туров, стольный город дреговичей, потом вверх по Припяти до устья Горины, на другую Случь и по ней до истоков, обратно в Деревлянь, там сухим путем на верховья Тетерева, вниз по нему опять на Днепр и наконец на Ужу. Огромный путь – хватало на всю зиму. Да, иначе, кроме как водить дружину по подвластным землям, князь и не смог бы прокормить ту ее часть, что летом отправлялась в походы. Так же были вынуждены делать и прочие князья, с недавних пор заведшие себе постоянную личную дружину, в отличие от прежнего племенного ополчения, созываемого в случае войны. Собирая дань, значительную ее часть дружина там же и проедала на пирах, устраиваемых для нее местными волостями, а остаток шел на припасы для летнего похода. Продавалась «несъедобная» часть – меха, шкуры, лен, воск. Но ведь Володыня мог хоть иногда отправить в поход воеводу Крепимера, а самому пожить дома с женой! Собственно говоря, так и требовал обычай предков: для войны – воевода, для повседневных дел и суда – князь. Но после прихода варягов многое изменилось: и полянские, и деревлянские князья стали все больше следовать обычаям «морских конунгов», для которых война и поход были главным делом жизни.
– Уж сколько лет я сама себе советом помогаю! – в сердцах бросила она, не веря, что обращается к мужу, от которого уже не надеялась услышать ни слова. – Один Рулав мне все четыре года был и защита, и опора, и советчик.
