Пусть – хорошее слово. В нем и писк, и пуск, и путь в безволие. Вечер воскресения. Возвращение домой от скуки других в свою скуку. Порой паузой между скук оказывается сказка. Электричка – продолговатая банка консервов из людей, яблок и букетов. Банку встряхивает смена скоростей, шатают повороты, она вздрагивает на стыках и от разговоров о предстоящих ужасах понедельника.
Я неудачник, двоечник и тупица. Родился без рубашки, сердце слишком выпирает. В вагон не попал, приютил тамбур, и то слава богу. Бока помяли корзинками, лицо букетами подмели, не на раз объяснили ненужность рук. Пусть. Пустили, и то ладно. Многолюдье – что млечный путь, со стороны красиво, внутри потно и липко. Хотя полезно себя потерять на время. На вокзале обнаруживаешься, радости на пару секунд хватает. Вы не знаете, на какой стороне Луны рай? А я, кажется, знаю. На обратной. Никто не видит, не думает никто, а на спине вдруг яблоки начинают расти. И ты молишься на машиниста, на стыки, на соседей. Не срывайте яблоки, люди, пусть они растут там. Молитва на какое-то время срабатывает. Наплевать на корзины, локти, что торчат из живота и груди. Спина в раю, ровно без помех. Жаль, электричка не поезд дальнего следования, положено на каждой платформе тормозить. Спину лишают рая, она счастьем мешает всем. Впасть в уныние не успеваю, яблоки, сменив адрес, остаются на мне. Глаза закатываются от блаженства, нос утыкается в рыжий аромат спелой ржи, руки соображают, что они руки. Хороводятся, окольцовывая рай собой. Я не знаю первое слово между Адамом и Евой. В моем раю оно звучит: «Пусть». Как благодарный писк птенца за гнездо из прутьев рук. Толкают, пихают, колют, царапают дужками ведер, корзин, очков. А оно полушепотом утверждает: «Пусть». Это молитва такая в раю: «Пусть».
Тот поезд спас от ада одиночества. На вокзале ее рука продлила «Пусть» моей. Дальше пошли вместе до ее дома.
– Отпусти, мне пора.
– Нет.
– Как и тебя.
Больше мы не встречались. Если меня спрашивают: «Был ли в раю?» – отвечаю: «Был, и даже знаю одно слово оттуда». Молюсь часто и подолгу. В моей молитве писк птенца, и путь птицы, и безмолвие, и всё в одном слове: «Пусть!»
Три слова
У нас было всё. У нее – я. У меня – она. Большего зажелалось. Хорошо помню тот вечерний час, то место проклятое, где жадность обуяла. Каждая секунда того сентября до сих пор колом стоит. Место то обхожу стороной. На следующий день нас отняли друг у друга. Иногда она звонила. Я дулся. Двенадцать лет минуло. Дни не считал, пальцы загибал с очередной зазнобой. Метил, стирал, зарубцовывал.
А она возьми и приснись. Обнаженной на многолюдной улице. Такая красивая, как строка из стиха, где каждое слово желанно. На языке просит подержать, губами потрогать. Испугался за наготу, прикрыть пытался, не позволила.
К нам подходили, интересовались номером дома, временем, улицей. Наготы никто не замечал, да и она не стеснялась своей обнаженности.
Мне хотелось спросить:
– Где ты была эти двенадцать лет?
Знал, что ответит, потому и не спрашивал.
– Выходила замуж, рожала, работала, ждала.
Решил, как она, раздеться до последней нитки. Сбросил всё, и стало легче. Люди начали шарахаться, пальцами у висков крутить.
– Ну, вот и поравнялись с тобой. Говори, что хотел спросить.
Вопросов в голове топорщилось уйма, слов не нашлось, подевались куда-то мои слова. Разглядывал наготу и не мог наглядеться.
– Ты хотел, ты знал, что приду. Не молчи. Понимаю, пробовал жить без меня, искал на меня похожих. Ты остановился, и я пришла.
Как ни силился, не получилось вспомнить ни единого слова. Так и промолчал до утра.
Поднялся разбитым. Потянуло к окну. Подошел, дождя не было, стекла изнемогали от капель и с той, и с другой стороны. Сон не уходил.
– Ты слышал, как плачет песок на берегу моря, когда вода уходит от него? Ты слышал. Не притворяйся, слышал.
Ошарашенный, поплелся в ванную. Воды в кране не оказалось. Он про нее забыл. А я уткнулся в зеркало и обомлел. Губы до крови зацелованы. Дни не считал, они занимались мною. С работы уволили. Друзья, родственники, соседи прекратили общаться, моя немота раздражала. Я лишился слов, всех кроме трех. Эти со мной до самой смерти будут, а Бог даст, и дольше.
У нас было всё. У нее – я. У меня – она.
Текст
Пришла, взмахнула алыми парусами губ – и поплыл, вернее, попал. Поцелуй – что счастливый трамвайный билет. Дела замотали и меня, и билет. Когда разгрузился, она позвонила и выдохнула:
– А я тебя ждала.
Пришлось соответствовать. Пригласил на ближайший вечер к себе домой. Женщины, пока не в постели, что письма в конверте. Порой и конверт дорогой, и марок импортных прорва, вскроешь, а там ни строчки. Бывает и хуже. Тусклые тексты, в них рукам тесно, глазам от тоски выть хочется.
Пили, закусывали тем, что в супермаркете под руку подвернулось. Болтали ни о чем, думали об одном. Бедные тексты – будни тел. Не выношу буден. Если тело не праздник, украшенный тайнами, от обиды кулаками по столу стучу.
Вечер удался. Белое великолепие плеч, пальцев взлеты. Спина окончательно сняла сомнения. Не крашеная. Блондинка на все сто! Каждая родинка, каждый волосок восклицали о подлинности. А как обернулась, куда там датской русалке. В ключицах сказки заворачивались в ночь. Такой текст не читать, перечитывать слаще.
Казалось, вот-вот вырвется на волю и улетит мой билетик трамвайный. Чем я ей приглянулся? По молодости грезилось, что лучше меня любить никто не смеет. Жизнь пообломала, две несчастные любви за плечами, текст тела – тиски, а неудачи мужчин не украшают.
Билет трамвайный не подвел. Всё складывалось лучше некуда. Конвертами не совпадали, тексты от восторгов прозу проигнорировали. От наших фантазий сама «Кама-сутра» бледнела. Нам суток не хватало. Простыней, пальцев, влаги на губах. Соседи по квартире сочувствовали, а я себе завидовал. Глупо, конечно, но так вышло, билет такой трамвайный выпал.
Ей кто-то лишнее сболтнул. Они правы, его во мне полно. Она замкнулась, на звонки не отвечала. Я рвал и метал, снег вокруг ее дома утаптывал. Чуть не принялся за составление толкового словаря ее тела.
