выглядит хрупкой
Кость понемногу источена
Истерта изъедена
Истинным доисторическим временем
Далеким от жизни моей короткой
Я знаю и то что кость
Прослужившая десять тридцать или сто
пятьдесят лет
Челюстью или ребром или скулой животного
Вероятно не кость человека
Я мог бы зайти и дальше увлеченный своим
трагическим вкусом
И эта кость забавно
Напоминает мне о древе моем
Моем ничтожном роде
Моем страхе смертельном
Моем вечном заточении.
Александр Дюмюр 30 августа 1977 г.
У стихотворения не было названия. Оно было первым из написанных мной за двадцать лет. Оно не является произведением мастера, однако точно отражает мое тогдашнее состояние, поэтому я подписал и датировал его, превратив в свидетельство моей благодарности, некую памятную стелу.
Написав его, я успокоился. Становилось прохладно.
Обычно я первый чувствовал, когда появляется вечерняя роса: маленькие ветви деревьев тянутся к прохладе, распрямляется трава, иглы сосен отодвигаются друг от друга, словно показывая, что ветви готовы вкушать новую пищу – поскольку я поливал в эти минуты жаждущую землю, – и сам, похожий на запыленную ветку дерева, я открывался навстречу обильной влаге и чувствовал себя лучше, чем раньше. У нас даже была своя традиция. «Вот и роса выпала», – говорил я Анне с невинным видом. Анна отвечала мне вопросом: «Да, ты считаешь?» – и давала понять, что готова уступить моим капризам. Мгновение спустя она произносила: «Прохладно… Должно быть, это правда роса. Может, стоит вернуться?» Я молчал в ответ, однако каждый раз страдал от мысли: а что, если она не поняла меня с полуслова? Жаждущие, припадите к родникам! Так говорил проповедник с трибун протестантских собраний; ближе к концу жизни это стало даже постоянным предметом его проповедей. Жаждущие… И разговоры в зале прекращались, и уши открывались – примитивные мужицкие, и изящные, надушенные одеколоном уши. И слово единственного Учителя падало, как роса, на мучимое жаждой собрание.
Анна и Луи пришли повидать меня и спокойно разговаривали, стоя рядом со мной. Я знал, что Анна в курсе школьной истории Луи, равно как и того, что мальчику необходим частный педагог.
– Тебе хотелось бы заниматься музыкой? – спросила она Луи.
– Да, – ответил он.
Я вздрогнул. Затем вспомнил, как он внимательно, думая о чем-то своем, слушал музыку в гостиной.
– А как насчет сольфеджио и уроков игры на фортепиано? – мягко продолжала спрашивать Анна.
– Да, – прошептал Луи.
– Тебе хотелось бы сыграть то, что ты слышал сегодня вечером? Это не сложно, ты ведь знаешь.
– Да, я бы очень хотел, – ответил Луи. И он приблизился к Анне, прижался к ней, уткнувшись лицом ей в грудь.
Не знаю почему, в этот момент мне вспомнился абсурдный анекдот о собаке, любившей музыку. О собаке, плакавшей возле открытого фортепиано своего умершего хозяина, а потом попытавшейся лапами сыграть то, что она так любила. Я быстро справился с собой, но все-таки было поздно: очарование оказалось нарушено, и детский характер моей мысли отразился наиглупейшим образом у меня на лице. Анна сообщила, что нужно возвращаться в дом, так как Луи пора спать.
Шум пальмовых деревьев, ветер, пыль, шум пальмовых деревьев, сухой пляж, ужасная сухость, ужасный белый ветер, белый свет, воздух, замерший в листве, дорога, ужасные ржавые грузовики, не перестающие ездить по кругу, и это колыхание, это движение взад и вперед, Господи, словно в Твоем Ветхом Завете, этот скрежет моторов, это чиханье, перешептывание, эти деревья, песок, бензин, сереющее небо, ящик неба, клетка, небесная тюрьма, посреди которой можно лишь насытиться ужасной летней жарой.
Но откуда здесь взялись пальмы? Я спал. Как это часто происходит, провалившись в пограничную зону сна, я убегал в неизвестные и враждебные миры. Тогда Анна будила меня, и на мгновение мы замирали неподвижно, зная, что желание уже родилось в нас и через несколько секунд слепит нас воедино. Так должно было быть и в тот вечер, я почувствовал, как во рту у меня пересохло, и члены стали тяжелыми. Анна уже склонилась надо мной, я ощущал запах из ее рта; внезапно я оттолкнул ее и вскочил, мне показалось, что я слышу дыхание за стеной. Это Луи. Он подслушивал, шпионил, прижав ухо к стене, дабы не пропустить ни один из наших малейших порывов.
– Что с тобой? – спросила меня Анна.
– Не слышишь?
– Чего?
– Луи. Он дышит за перегородкой. Он подслушивает.
– Ты дурак, Александр. Ты же знаешь, что его кровать стоит в другом конце комнаты. Он спит. Ты преувеличиваешь. Сейчас он должен видеть десятый сон.
– Может, удостоверимся?
– Нет. Оставь его в покое. Он спит.
– Позволишь мне убедиться?
– Как хочешь. Но мне кажется, это глупо.
Я поднялся и сунул в карман фонарик. Бесшумно открыл дверь, скользнул в коридор, толкнул дверь комнаты Луи и вошел. Сначала я не увидел ничего – комната была довольно большой, а фонарик я зажигать не стал, решив молча подойти к кровати мальчика. Потом неожиданно выхватил фонарь и зажег его. Луи сидел на кровати с открытыми глазами и улыбался – кривая улыбка обнажила его острые зубы.
Я погасил фонарик и, дрожа, вышел из комнаты.
– Он спит, – сказал я Анне.
Я снова лег, Анна приблизилась ко мне… Все время, пока она стонала, я опять и опять представлял себе улыбку, возникшую в белом луче фонаря, слышал эти неразличимые шаги, дыхание за стеной напротив, в комнате, мгновенно ставшей враждебной и дикой, – и над всем этим царил – плод общественного воспитания – желтый пронзительный взгляд, не перестававший изучать нас и наблюдать за нами.
VI
С некоторого времени мне стало казаться, что Луи странно смотрит на мою жену, и это мне совсем не нравилось. Не нравилась периодичность взглядов его желтых глаз. И его звериное блуждание вокруг Анны. Его жестокая улыбка… Я не выдумываю. Луи хотел Анну, подсматривал за ней, трогал ее, обнимал. Анна, сама того не зная, тоже была возбуждена, я видел, как внимательно она относится к мальчику. И раз уж я решил говорить только правду, то должен добавить, что их обоюдное желание гипнотизировало меня.
Приближался конец лета, а мы так и не нашли школу, где Луи мог бы проказничать; даже уроки музыки были недоступны, поскольку единственный преподаватель фортепиано в окрестностях, супруга пастора Муари, все еще где-то отдыхала. Луи ничего не делал, и мы были абсолютно не правы, что не заставляли его хотя бы немного работать в саду или колоть дрова. Напрасны были все попытки заставить его что-то делать. В гневе он сломал в саду несколько веток деревца, которым мы очень дорожили: маленького ясеня, посаженного год назад. В другой раз он потерял в лесу инструмент, который мы ему дали. Нас перестало смешить то, как он рубил дрова, вел себя в гараже или на чердаке. Мы уступили его просьбам помочь Марии мыть посуду в кухне. Она тут же позвала нас на помощь. «Мсье Луи» угрожал ей, схватил нож и вертел его с радостным видом. Было необходимо оставить любую мысль о том, что Луи можно что-либо поручить. Может быть, Луи преуспеет в играх? Его интересовали только карты. Анна ненавидела карточные забавы, которые быстро приводят к ежедневному посещению трактира. Мы попытались увлечь его чтением. Читал он плохо, не умел сосредоточиваться, и даже картинки из книги с иллюстрациями его не волновали. Мы решили научить его играть в шахматы. Придя в ярость от собственного проигрыша, он швырнул доску на землю и стал топтать ее, а потом замер перед ней в глубокой прострации. Он попытался играть в мяч, но двигался грубо и плутовал – я заметил, что он внимательно изучает грудь Анны и что ему нравится причинять ей боль, направляя в нее мяч. Мы притворялись, что ничего не видим, поддерживали хорошее настроение и искали любую возможность выходить вместе, развлекаться (я не прерывал литературной работы, несмотря на ту нервозность и усталость, которую испытывал от общения с нашим приемным сыном. Я еще не успел сказать, что все-таки начал писать свой роман в эти недели. Блестящая потеря для литературы. Можно выразиться иначе: потаенным желанием свыше Луи был ниспослан нам для того, чтобы наказать меня за единственный похвальный поступок, который я совершил в это время).
