Оно — в чувстве юмора. Это не пустяк. В наши дни это modus operandi всех человеческих взаимоотношений, первичная среда, посредством которой мы находим, поддерживаем и крепим дружбу; все наши суждения об остальных начинаются с оценки совместимости их чувства юмора с нашим собственным. В прежние времена роль этого мерила брали на себя деньги, или социальный статус, или одежда, или поведение, или даже — боже упаси! — моральный облик, но теперь все это ничто по сравнению с чувством юмора. В наши дни гадливенькие анекдоты или плоские шутки являются большим основанием для изгнания из общества, чем наличие проказы. Таков порядок.
И Тэсс была женщиной, рожденной с мужским чувством юмора. В ее чувстве юмора была твердость и неизменная брутальность, какую она могла встретить только у мужчин, и то запрятанную очень глубоко.
По этой причине у Тэсс не было настоящих подруг. Времяпрепровождение в женской компании никогда не казалось Тэсс особенно приятным; она всегда ощущала себя посторонней, занесенной неизвестно каким течением в это море визгов, хихиканий и шутливых вздохов о мужчинах и всем, что с ними связано. Это не сильно волновало Тэсс — подумаешь, нехватка подруг. Но временами ее бесило, когда она чувствовала антипатию со стороны подруг своих друзей мужского пола; все эти дамы с их куриными мозгами запросто ставили ее на одну ступень с женщинами, которые могут действовать только в пределах, одобренных мужчинами, или же принимали ее за одну из тех, кто во всех остальных женщинах видит для себя угрозу. И тогда она часто ловила себя на мысли, что, может быть, ей стоит все же попытаться найти подругу, что, может быть, она ошибочно принимала за женщин миф о женщинах, созданный телешоу «Девичьи сопли». В действительности же есть множество женщин с чувством юмора, похожим на ее собственное, но из-за постфеминистской пропаганды они не знают о существовании себе подобных. Тэсс иногда ощущала, что ее миссия на земле — найти и объединить этих женщин.
Одно из таких ощущений посетило ее, когда она возвращалась в Англию на «Евростаре» в середине сентября девяносто седьмого года. Она позвонила на мобильник Вику, чтобы сообщить ему время прибытия; они разговорились, и Вик между делом упомянул, что видел Эмму. В большинстве случаев такое «случайное» упоминание мужчиной другой женщины может вызвать некоторое волнение у его спутницы жизни, но Джо и Эмма были в социальной мифологии Тэсс просто приятелями, поэтому у нее даже не возникло подозрений. Сразу же после того как она нажала кнопку отбоя и убрала мобильный телефон в свой атташе-кейс, Тэсс погрузилась в размышления о том, что они так и не стали настоящими подругами с Эммой, которую она по-своему любила: Эмма была очень хорошим человеком, и не без чувства юмора, но Тэсс была уверена, что существует черта, за которую их отношения не могли бы зайти. Помехой для того были не замечания, которые изредка ею высказывались, для осуждения Эмма была слишком не агрессивной; помехой являлась бесцветность самой Эммы. Тэсс уже представляла себе ее ясные черты, застывшие в дружеском укоре вежливого непонимания.
Во время поездки Тэсс частенько поглядывала поверх стола на своих попутчиков. Один из них, судя по прикрепленной к лацкану напоказ всем карточке с именем, был мелкой сошкой в администрации «Евростара»: свекольным лицом, форменным синим костюмом и своей плохо скрываемой гордостью за участие в будничной транспортной жизни он выделялся на фоне остальных пассажиров в вагоне. Каждый раз, когда тележка с прохладительными напитками проезжала мимо, он просто сиял или — используя слово на идише, которое означает состояние еврейских матерей, видящих, что их чада преуспевают, — «квел»; один раз он почти четыре минуты выбирал сэндвич (яйцо с листом кресс-салата), рассуждая вслух сам с собою и то и дело смакуя названия других ингредиентов, как будто хотел продемонстрировать невозможность выбора при таком обилии изысканнейших деликатесов христианского мира. Тэсс попыталась сохранить в памяти все его наиболее смехотворные черты, чтобы потом посмеяться вместе с Виком.
Недалеко от Тэсс сидела женщина лет сорока и читала «Обсервер». Короткая стрижка, интеллигентно вытянутое лицо с тенью анорексии в вогнутых скулах. Время от времени казалось, что ее брови изгибаются в немом вопросе по поводу чьих-то чересчур хвалебных речей. Тэсс наблюдала за ней какое-то время, все больше и больше готовая дать руку на отсечение, что та вполне могла оказаться одной из ее сестер по духу. И когда женщина в очередной раз насмешливо фыркнула над прочитанным местом, Тэсс решила рискнуть рукой.
— Вам это не нравится. А вот это видели? — сказала Тэсс через столик, доставая из своей сумки копию «Стар», которую она нашла оставленной на сиденье каким-то пассажиром-англичанином, когда села на поезд на вокзале Гар-ду-Норд. Всю передовицу занимала фотография огромного облака с солнечным ореолом в левом углу.
Тэсс положила газету на край стола. Женщина оторвала взгляд от «Обсервер» и слегка тряхнула головой, словно в неуверенности, что вопрос был обращен именно к ней; служащий «Евростара» на какое-то время перестал шарить по вагону восторженным взглядом. В тот момент они как раз выехали из тоннеля на английской стороне.
Передовица — снимок неба, сделанный предположительно в день похорон, — имела заголовок «Ди на небесах». Облако являло собой очертания лица Дианы. Ты понимал, что это она, едва бросив взгляд: элегантный профиль с громоздким носом, окруженный синевой. Да, очень похоже на лицо Дианы.
— Подумать только! — сказала Тэсс, улыбаясь. — Она жива! В каплях!
Женщина продолжала неотрывно глядеть на нее, но в зеркале ее лица Тэсс не заметила отражения своей собственной улыбки. Глаза евростаровца, до того момента полные самодовольства, заметались по сторонам, словно у нервничающего дебютанта на сцене.
— Простите, — произнесла наконец женщина в тот момент, когда у Тэсс начало сводить живот, как у ребенка, который, думая, что сказал взрослым что-то умное, начинает понимать, что сказал нечто ужасное: крамольное, нехорошее слово, значения которого он не знал. — Вы меня спросили?
Голос женщины был каким-то придушенным, частично из-за тряски, но частично и по другой причине, которая, как только та начала говорить, стала ясна Тэсс: женщина сдерживалась, чтобы не разрыдаться. А то, что Тэсс ошибочно приняла за насмешливое фырканье, оказалось на самом деле попыткой прочистить горло, а также обычным хлюпаньем носом.
— Да. Я… — начала Тэсс, подумавшая было о том, чтобы извиниться, но вдруг, осознав, что зашла слишком далеко и что возвращение к началу будет не менее утомительным, чем завершение начатого, ткнула пальцем прямо в центр картинки: — Я хотела спросить, насколько средневековыми вы можете быть? — Вопрос — и хороший вопрос — остался без ответа. — Кто она сейчас в раю? Какое божество она там собой представляет? — продолжала Тэсс, держа перед собой эту газетную икону, словно защитный экран. — Богиня причесок восьмидесятых? Или богиня папарацци, подлавливавших ее покидающей клубы здоровья? Или богиня безмозглых драных сук?
Время казалось не остановившимся, а скорее плавящимся: все часы стихли. А затем раскрылась преисподняя: «Да как вы смеете… Кем вы себя воображаете… Что вы хотите сказать… Да я вас даже не…» Женщина с искаженным от злости лицом произносила все эти слова и многие другие из лексикона ярости. Служащий «Евростара» стал совсем красным, чем усилил подозрения, продиктованные его бегающим взглядом, что не расслышанные Тэсс слова были из тех, которые не стоило бы употреблять публично, опасные слова, которые могли быть услышаны и за которыми последуют красноречивые вытягивания и выворачивания шей. По всему вагону послышалось неодобрительное пыхтение и ерзанье. Бейтман перевернулся бы в гробу оттого, что упустил возможность сделать на эту сцену карикатуру. Даже перестук колес на стыках рельсов превратился в серию «твою-мать-твою-мать».
