Официант принес колбасу и поинтересовался, не хотим ли мы попробовать жаренные в масле бобы, свеженькие, хрустящие. Розенов кивнул и спросил:
— Вам тоже?
Я не возражал.
— ГДР, — он откинулся на спинку стула, — приказала долго жить из-за грубости официантов.
— Из-за чего?
— Да-да. Из-за тотальной недоброжелательности. Если социальная структура никуда не годится, значит, надо это чем-то компенсировать — дружелюбием, большими свободами, терпимостью, скажем, в отношении сексуальных меньшинств, надо давать людям больше свободного времени, но так, чтобы они с чистой совестью распоряжались своим досугом. В нашем обществе реального социализма в пятницу после обеда только дураки работали. Даже на производстве. А план — план выполняли гномики, домовые. Фантастика. Мы были уникальным государством лоботрясов и лежебок. Но попробуй скажи такое — живо пришили бы распространение вражеской пропаганды. Все время мы лезли в гору, лезли, карабкались, пока окончательно не выдохлись. Конечно, я худо-бедно приспособился к нашей системе, хотя случались иногда трения. Но у меня-то не было в жизни такой ситуации, в какую угодил мой друг Роглер, мне не приходилось заниматься подготовкой картофельной выставки.
Запищал мобильник. Розенов заговорил с кем-то о пятикомнатной квартире в старом жилом фонде, пригодной под офис и для сдачи в аренду. Произносились слова: паркет, дуб, кафельные печи, лепнина, амуры на потолке, внутренний дворик. Пока Розенов разговаривал, я соображал, как бы мне вклиниться в его оправдательный монолог и снова навести на тему картофельного архива.
— Договорились. Нормально. Зайду примерно через час. — Он положил телефон на стол. Я поспешно спросил:
— Какая же в картофеле политическая компонента?
— Какая?… Гм… — Он посмотрел на меня, мелкими глоточками отпивая минеральную. — Роглер иногда просто выходил из себя, его бесило, что из-за всевозможных директивных указаний чиновников значительно сократилось количество сортов этого овоща. Унификация как путь рационализации в экономике, конечно, дает выгоды, но с эстетической точки зрения ведет к потерям — вкус остается неразвитым. Это не моя мысль — Роглер так говорил. Социалистическая картошка становилась все хуже и хуже, селекция пришла в упадок, честно говоря, картошку стало невозможно есть. Скверные условия хранения, длительные перевозки по никуда не годным железным дорогам опять же не шли ей на пользу. Роглер, так сказать, ратовал за неуклонную приватизацию вкуса. Понятно, что вскоре он преступил границу того, что было дозволено партийным руководством. Выставку, о которой он хлопотал, никто не запретил — ее просто не разрешили провести. Между прочим, я знал предшественника Роглера на его должности, это был верный лысенковец. Он все доказывал, что дорогой товарищ Сталин дал биологам ценнейшие указания о том, как вывести, представьте, морозоустойчивую картошку.
Я недоверчиво засмеялся.
— Серьезно. Они хотели доказать, что картофелеводы страны социализма впереди всей планеты, ибо трудятся в обществе, которое по всем статьям превосходит прогнивший империалистический строй, а значит, и картошка в ГДР лучшая на свете.
— Мне казалось, Лысенко — фигура комическая.
Розенов неторопливо прожевал кусок колбасы, проглотил.
— Согласен. Но если рядом с Лысенко поставить кое-кого с пистолетом в кобуре, шут гороховый мигом превращается в маститого ученого. Должность, которую занимал верный лысенковец, Роглеру дали, когда тот ушел на пенсию. Как раз началась так называемая «оттепель». Сталин упокоился, как Белоснежка, в хрустальном гробу, усы его, правда, не переставали расти. А мой друг Роглер в своей картофельной области вознамерился претворить в жизнь идею социализма с человеческим лицом. — Розенов засмеялся, но странным, невеселым смехом, и смахнул слезу. — Трижды три года работы. — Он глубоко вздохнул. — Роглер при каждой смене партийного курса все начинал сначала, а курс менялся каждые три года. Но наконец мой друг уперся — наотрез отказался в очередной раз изменять концепцию выставки. Его оставили в покое, несколько лет он тихо работал себе, работал, работал… И тут пала Берлинская стена.
— Почему же он в это время не попытался организовать выставку на Западе?
— Он пытался. — Розенов отодвинул тарелку. — Вступил в контакт с одной этнологиней из Западного Берлина. Они принялись искать источники финансирования, иначе говоря, спонсоров. Заинтересовалась крупная фирма — производитель картофельного пюре и супчиков быстрого приготовления, знаете, конечно, такие, в вакуумной упаковке. Ну и что же этим фирмачам сказал мой друг Роглер? «У нас с вами получится единообразная каша. А мы такой уже накушались в нашей ГДР, хотя у нас она и была похуже качеством». — Розенов засмеялся, качая головой. — Вот так прямо в лоб им и брякнул, менеджерам тем, с картофельным пюре в баночках и супчиками из порошка. Тем не менее специалисты той фирмы очень доброжелательно приняли его проект. И что же? Повесить два-три рекламных щита — нет! Ну хотя бы указать где-то название фирмы, она в то время как раз перешла в собственность американцев, — нет! В сущности, у Роглера не было понимания ни того, ни другого строя.
Я не сразу решился, но все-таки спросил:
— Отчего он умер?
— Нет, ничего похожего на то, о чем вы сейчас подумали. Никаких снотворных в лошадиных дозах. Мне кажется, он до конца был в ладу с самим собой. Хотя в последние месяцы перед его смертью мы редко виделись. Просто разошлись как-то, ни ссор, ни вражды не было. Я тогда переехал на другую квартиру, в западную часть Берлина. Да… — Розенов замолчал и довольно долго сидел, уставясь в одну точку. — Да… У него ведь была тяжелая наследственность. Его отец умер от сердца в сорок семь лет, брат еще моложе был и тоже умер от сердца. Вот и он, в пятьдесят два года. Инфаркт. Днем раньше я с ним говорил по телефону. Мы в то время не встречались. Но иногда перезванивались. А раньше очень любили всякие розыгрыши, дурачились. Рассказывали друг другу анекдоты про нашу академию, потом — о своих передрягах и приключениях в рыночной экономике, о которой мы тогда понятия не имели. — Розенов улыбнулся. — Я, например, рассказал ему историю о крысе, которая меланхолично полеживала себе в унитазе, когда покупатель квартиры — старый фонд, после капитального ремонта, — солидный богатый клиент, поднял крышку. А Роглер, помню, рассказывал, как его на бирже труда хотели подрядить начальником отдела рекламы, и куда же? — в Мак-Дональдс! Разумеется, картофель-фри в кульке тоже картошка. Вот и нашли подходящего специалиста. «Нет», — сказал он. Ему уже за пятьдесят было, в работе с общественностью он ничегошеньки не смыслил. Пришел, так он рассказывал, к ним в офис, изложил свои взгляды, и заведующий со смеху едва не лопнул. Роглер всегда рассказывал о таких казусах с большой самоиронией. Да… За день до его смерти мы разговаривали по телефону. Он говорил серьезно, что показалось мне необычным, и сказал довольно странную вещь. Надо, сказал он, поступать как бедуины в пустыне — они, чуть что, сворачивают свои шатры, и снова открывается горизонт. Странно, правда? Почему именно такой образ пришел ему на ум? Ну, потом его сестра все прибрала к рукам, картины русских авангардистов тоже. Спросила, куда девать ящик с картофельным архивом. Ладно, говорю, возьму ящик. Это его личный архив. А другой, тот, что он собрал в институте академии, разбазарили. Часть отдали на хранение в какой-то мебельный склад. Часть исчезла без следа, когда академию распустили. — Розенов опять отпил воды. — Он разрабатывал совершенно несуразную тему. Задумал составить каталог вкусовых оттенков картошки.
