Первые несколько дней после того, как я вернулся, рейтинги были огромными, почти миллион человек, это было вдвое выше, чем мы обычно имели. Фактор любопытства, я полагаю. Хозяин ток-шоу теряет ребенка; давайте-ка посмотрим. Но потом рейтинги начали падать.
Наверное, я должен был уволиться, но правда состояла в том, что я не знал, что делать целый день, без работы, что делать по утрам, или после полудня, или на следующий день, или через месяц после, или через год после. Думая об этом все время, становишься беспомощным.
Однажды утром Джессика вошла в гримерку. Она сказала: в сценарии ошибка. Тут должен быть Ральф Клейн, не Кельвин Кляйн. Этот парень был модельером. И пока я говорил, объясняя, что все это знаю, я заметил, что она смотрит на мои губы, и у меня появилось чувство, в самом деле очень странное, что ей хочется поцеловать меня, что моя бесконечная печаль из-за сына каким-то образом ее привлекает. Может быть, ей просто хотелось спасти меня.
— Моя мать — ваша большая фанатка, — сказала она.
— Угу.
— Она смотрит вас как прикованная.
— Мило.
— Она просила узнать у вас, не еврей ли вы.
— Нет, я не еврей.
— Я ей так и сказала. Но она говорит, что вы должны быть евреем, чтобы так говорить.
— Нет, я не еврей.
— Все равно, она просила меня узнать, может ли она когда-нибудь с вами встретиться. Это по-настоящему ее взволнует.
— Очень лестно.
— Может быть, вы сможете как-нибудь пообедать с нами.
Я видел, что ей хочется быть доброй.
— Обед с вами и вашей мамой?
— Ну, там будет еще один парень.
— Ох.
— У нее новый муж. Он настоящий козел, но они всюду ходят вместе.
— Очень плохо.
— Что именно?
— Иметь козла в качестве отчима.
— Пожалуйста, он не мой отчим. Он просто козел. — Она сделала паузу. — Она хочет, чтобы я вернула ей ключи от дома.
— В самом деле?
— Она сказала, что ей не нравится, когда дети шныряют повсюду, где им только понравится. Позволяют себе входить без спроса.
Я сказал:
— Так что она попросила вернуть ключи.
— Точно.
— Господи Исусе, — сказал я.
— Она уже делала так раньше.
Гримерша ждала. Я сказал:
— Делала раньше что?
— Вышла замуж за парня из Чехословакии. Поселила его в доме, как сейчас. Я три года не выходила из своей комнаты.
— Ничего неподобающего, я надеюсь.
— Нет, просто карманный вор. Просто карманный вор, живущий в моем доме. — Думаю, она смахнула со щеки несколько слезинок. — Я говорила ей, я сказала: «Я выброшу ключи, мама, но я их не отдам».
Вошел директор студии. Увидел, что гримерша красит тушью глаза перед зеркалом, а Джессика вся в слезах.
— Начинаем через пять минут, — сказал он и вышел.
— Вот что я вам скажу, — сказал я, — я пообедаю с вами и вашей мамой. С этим парнем тоже. Я расскажу ему, что вы просто фантастическая.
— Он не станет слушать.
— Я расскажу ему, что вы просто фантастическая, и, если он не ответит как положено, я его прогоню.
— Вместе с его фургоном?
— Точно.
— У него большие уши, — сказала она. — По-настоящему большие уши. Как листы капусты.
Прошло уже приблизительно шесть недель, снег по большей части сошел, убегая в сточные трубы; это было первое, что слышалось поутру, — бегущая вода и мокрые автомобили шипят шинами по асфальту. Как-то утром, когда я выглянул в окно и был еще один серый день, я подумал, что Бог делает это со мной намеренно, делает все таким плохим, как только возможно, чтобы, когда Саймон вернется домой, все стало, намного лучше. Выйдет солнце, вода перестанет бежать по канавам. Странная вещь: Саймон обожал дождь. Он был единственным ребенком, которого я когда-либо встречал, кто действительно его любил. Он сидел у окна, его легкое дыхание туманило стекло, и смотрел, как идет дождь. Один раз я спросил его, я сказал: «На что ты там смотришь, Саймон?» Но он не ответил, он просто смотрел и смотрел, так, как смотрят кино. Словно дождь делал кино в его маленькой голове более живым и ярким. Я не знаю. Когда он сидел у окна и шел дождь, было трудно чем-то привлечь его внимание.
Полиция звонила каждые три-четыре дня, но они больше не приезжали. В газете появился новый пропавший ребенок. Новый фаворит. Это ужасно, но казалось, это что-то вроде состязания. Его родители разошлись; отец взял его в поездку на Карибы и не вернулся. Мать обезумела от горя. Она выступала по телевидению. Давала слишком много интервью. Было похоже, что она специально работала на камеру. Помню, как я смотрел на нее и думал, что они козлы, не смогли правильно распределить роли, мать и отец. Во всяком случае, он у них был, во всяком случае, они знали, где он.
В ту ночь я вышел из дому. Стал посреди улицы, а потом повернул к северу. Я шел, и шел, и шел, но не мог ничего почувствовать. Остановился у своего старого дома на Форест-Хилл. Посмотрел на окна своей старой спальни. Что я здесь делаю? Следую по старому маршруту. Через улицу, где жил умерший Джонни Бест, дверь открыта; желтая полоса света легла на подъездную дорожку. Там стояла женщина и смотрела. Я повернулся к ней спиной. Потом услышал ее шаги: клак, клак, клак по подъездной дорожке.
— Могу ли я вам помочь? — сказала она.
— Я когда-то жил здесь.
— Теперь здесь живет кто-то еще.
— Уверен, что так оно и есть.
— Ну, их сейчас нет. Они в Ирландии. Они вас ждут?
— Нет.
— Когда я увидела, как вы стоите здесь, то подумала, что, может быть, вы грабитель.
— Нет, я не грабитель.
— Когда вы стоите здесь вот так, глядя на дом, люди могут подумать, что вы грабитель. Что вы изучаете место преступления.
— Я просто вернулся, чтобы посмотреть.
— Странная ночь для того, чтобы бродить по дороге воспоминаний, — сказала женщина, теперь она была меньше уверена в себе.
— Но вы идете.
— Я вас знаю? — спросила она.
— Нет.
— Ваше лицо выглядит знакомым.
Я сказал:
— Вы знаете, что тот парень, который жил в вашем доме, перерезал себе горло опасной бритвой?
Это ее заткнуло.
Я продолжал:
— Он хотел стать концертирующим пианистом. Практиковался так усердно, что его мать вынуждена была по утрам вытирать кровь с клавиш.
Она застыла.
