Два месяца прошли в совместной работе. Однажды поздно вечером, открыв дверь кабинета, она обнаружила его спящим прямо за столом, головой на сложенных руках. Он дышал с легкой размеренностью, свойственной глубокому сну. Каролина прислонилась к дверному косяку, склонила голову набок – и все ее многолетние мечты неожиданно слились в единое целое. Они с доктором Генри уедут в далекую-предалекую страну, где будут работать до изнеможения, до испарины на лбу, до дрожи в пальцах, едва удерживающих скальпель. А по вечерам она станет играть ему на пианино, которое переправят в их дом по морю, затем по бурной реке и непролазным топям. Каролина настолько погрузилась в мечтания, что, когда доктор Генри открыл глаза, улыбнулась ему свободно и открыто – впервые.
Его явное удивление вернуло ее к реальности. Она расправила плечи, машинально провела рукой по волосам и заалела как маков цвет, бормоча что-то в свое оправдание. После чего испарилась, сгорая со стыда, но втайне ликуя. Ведь теперь наконец он поймет, увидит в ней то же, что она видит в нем. Несколько дней она ждала. Предвкушение было столь сильно, что она едва могла находиться с ним в одной комнате. Дни шли, ничего не происходило, но она не унывала. Придумывала за него объяснения и продолжала терпеливо ждать.
Три недели спустя на странице светских новостей в местной газете Каролина увидела свадебную фотографию. Нора Эшер, отныне – миссис Дэвид Генри… Голова чуть повернута в сторону, изящный изгиб шеи, прелестный разрез глаз, схожих с морскими раковинами…
Каролина вздрогнула – по спине скользнула струйка пота. От жары в комнате ее клонило в сон. Малышка в коробке по-прежнему сладко спала. Каролина встала с дивана, подошла к окну. Половицы под истертым ковром прогибались и скрипели. За длинными, в пол, бархатными шторами – напоминании о почти забытых временах, когда это здание было элегантным поместьем, – висели тюлевые занавески. Каролина потрогала краешек; желтоватое, колкое кружево источало пыль. За окном, в заснеженном поле, около полудюжины коров носами откапывали траву, мужчина в красной клетчатой куртке и темных перчатках, с двумя ведрами в руках, прокладывал путь к амбару.
Пыль. Снег. Несправедливо! Несправедливо, что Норе Эшер дано так много, вся ее безоблачная счастливая жизнь! Каролину потрясла глубина собственной обиды. Она разжала пальцы, отпустила занавеску и зашагала из комнаты на звук человеческих голосов.
Под высоким потолком вестибюля гудели флуоресцентные лампы. К запаху антисептика и вареных овощей примешивалась слабая желтоватая нота мочи. Грохотали тележки; кто-то что-то выкрикивал, бормотал. Каролина свернула за угол, и еще раз. Спустилась на одну ступеньку и попала в другое крыло, явно более современное, с бледно-бирюзовыми стенами и линолеумом, буграми отстающим от дощатого пола. Каролина прошла мимо нескольких комнат с открытыми дверями, выхватывая взглядом картинки жизни незнакомых людей, моментальные и статичные, будто фотографии. Мужчина: взгляд прикован к окну, лицо скрыто в полумраке, возраст неопределим. Две медсестры убирают постель, руки высоко подняты, простыня на миг взлетела к потолку. Два пустых помещения – пол застлан брезентом, в углу составлены банки с краской. Следующая дверь закрыта. Наконец, последняя комната: молодая женщина в простой белой комбинации сидит на краю кровати, вяло наклонив голову и уронив руки на колени. Другая женщина, медсестра, стоит за ее спиной, щелкая серебристыми ножницами. Темные волосы дождем падают на белые простыни, обнажая шею женщины, тонкую, грациозную, бледную. Каролина остановилась в дверях.
– Ей же холодно, – услышала она собственный голос.
Обе женщины подняли головы. У сидящей на узком лице светились большие темные глаза. Ее волосы, еще недавно длинные, болтались рваными прядями на уровне подбородка.
– Угу, – согласилась медсестра и протянула руку, чтобы стряхнуть волосы с плеча своей подопечной. В тусклом свете было видно, как они мягко легли на постельное белье и пятнистый серый линолеум. – А иначе никак. – Она прищурилась, оглядывая мятый белый халат Каролины и голову без шапочки. Спросила подозрительно: – Вы новенькая или как?
– Новенькая, – кивнула Каролина. – Угадали.
Эта сцена – медсестра с ножницами и женщина в хлопчатобумажной комбинации среди обрезков собственных волос – осталась в памяти Каролины черно-белым снимком и впоследствии неизменно наполняла ее душу невыразимой тоской. О чем, почему, она толком не знала. Но эти волосы на полу, безвозвратно потерянные, и холодный свет, льющийся в окно… На глазах Каролины выступили слезы. Тут из соседнего коридора послышались голоса, она вспомнила о ребенке, которого оставила в коробке на пухлом диване, повернулась и поспешила назад.
Коробка стояла на прежнем месте, заштампованная веселыми красными крепышами, младенец в ней спал, прижав к подбородку крохотные кулачки. Феба, сказала Нора Генри, перед тем как ей дали наркоз. Если девочка, то Феба.
Феба. Каролина с величайшей осторожностью развернула одеяльца и вынула малышку. Миниатюрная, пять с половиной фунтов, меньше, чем брат, но волосы те же, темные и густые. Каролина проверила подгузник – на влажной ткани темнело пятно – и сменила на чистый. Кроха не проснулась, и Каролина подержала ее минутку, удивляясь, какая она легкая, малюсенькая, теплая. А как переменчиво крошечное личико! Даже во сне разные выражения сменяли одно другое, будто пролетающие облачка. Вот тревожно нахмуренный лоб Норы, а в следующую секунду – внимательная сосредоточенность Дэвида.
Каролина вернула Фебу обратно в коробку и легонько подоткнула под спинку одеяло, вспоминая при этом Дэвида – как он, сам не свой от усталости, жует за столом кабинета сэндвич с сыром, глотает остывший кофе, а потом снова распахивает дверь – каждый вторник по вечерам, когда больница открыта для неимущих. В такие дни в приемной всегда полно народу, и Дэвид, бывало, оставался на работе далеко за полночь, после того как сама Каролина уходила домой, до того измотанная, что и думать-то не могла. Она ведь и полюбила его за благородство натуры. А между тем он велел отвезти свою новорожденную дочь в это страшное место с безжалостным и холодным освещением, где продрогшая женщина сидит на краю кровати, а ее волосы рыхлыми стожками ложатся на пол…
Это убьет ее, сказал он про Нору. Я обязан уберечь свою семью…
За дверью раздались шаги, и на пороге появилась седая женщина в белом халате, почти таком же, как у Каролины, дородная, но очень подвижная для своей комплекции, деловитая. В иной ситуации она произвела бы на Каролину самое благоприятное впечатление.
– Чем могу помочь? – спросила вошедшая. – Давно ждете?
– Да уж, – кивнула Каролина. – Давно.
Женщина устало покачала головой.
– Ясно. Прошу прощения, буран виноват – мало кто на работу вышел. У нас ведь в Кентукки как? Снегу выпадет на дюйм, а жизнь во всем штате останавливается. Сама-то я родом из Айовы и в толк не возьму, что за трагедия, ну так ведь другим же не объяснишь. Ладно, бог с ними. Что у вас?
– Вы Сильвия? – спросила Каролина, лихорадочно вспоминая имя, записанное вместе с адресом: листок она оставила в машине. – Сильвия Паттерсон?
