Холмс медленно прошел между конвоирами, как будто ходьба требовала от него невероятных усилий. Они не торопили своего пленника, видимо находя немалое удовольствие в том, чтобы продемонстрировать ему всю безвыходность его положения. Оставалось лишь предполагать, какую роль они играли в преступном мире, прежде чем надеть мундиры тюремных надзирателей, подчиненных Милвертона.
У одной стены мостовая растрескалась из-за оседания грунта. На камнях на расстоянии друг от друга были высечены буквы «a», «c», «l», «m» и «g». Холмсу не требовались объяснения, чтобы понять: перед ним кладбище мужчин и женщин, повешенных в Ньюгейте. Разложение трупов в негашеной извести и вызвало просадку почвы. Конвойные улыбнулись при мысли о том, что прославленный Шерлок Холмс проходит мимо собственной могилы. В конце двора располагался сарай, напоминающий небольшую конюшню. Через открытые двери виднелась черная платформа на колесах, достаточно большая, чтобы на ней поместились несколько человек. К помосту вели тринадцать ступеней. Назначение его было вполне ясно, хотя с перекладины над ним не свисала веревка. Бросив беглый взгляд на это сооружение, мой друг уяснил для себя свой дальнейший путь.
Вернувшись в камеру, Холмс сел на кровать. Один из охранников закрепил у него на ноге браслет с цепью и снял наручники. После этого великого сыщика оставили в покое. Зеркала в камере не было, но он и на ощупь знал, что волосы его взъерошены, а на щеках начинает прорастать борода. Однако сейчас такие мелочи не имели значения. Холмс, притулившись на краю узкого деревянного ложа, всецело погрузился в размышления. Вся сила его мощнейшего интеллекта была направлена на победу над врагами. Сами того не предполагая, они указали ему путь к свободе — ненадежный, но единственный. И прежде чем на него ступить, Холмс должен будет выиграть важную битву.
По своему обыкновению, он молча сидел в изголовье кровати, положив ногу на ногу. Взор его был устремлен на дежурного, развалившегося за столом в дальнем конце камеры. Человек, приставленный, чтобы следить за гениальным детективом, был недосягаем для его сильных и ловких рук, но проницательные немигающие глаза Холмса видели тюремщика насквозь.
Капрал кавалерии
В камере пленника, спал ли он или бодрствовал, сутки напролет попеременно несли вахту два человека. Каждый из них проводил на посту два дня, а затем две ночи подряд. Ночью они дремали на деревянном стуле, уверенные, что от посаженного на цепь узника их отделяет безопасное расстояние.
Сыщик выяснил, что фамилия первого караульного — Креллин. Это был высокий сильный человек с выступающей нижней челюстью, темной шевелюрой, напоминающей старинный придворный парик, и звериным коварством во взгляде. Казалось, с его лица не сходит скептическая усмешка. На самом же деле эта особенность объяснялась исключительно кривизной рта. Креллин мог смеяться, но никогда не улыбался.
Второй надзиратель был менее плотного сложения. Солнце окрасило его скулы насыщенным багровым цветом, а обтягивающая их кожа так лоснилась, будто он только что вынырнул из котла с кипящей водой. Холмс слышал, как его окликают: «Мак». На первый взгляд этот субтильный тип казался безобиднее своего напарника, и Холмс решил испытать свой план на нем. Необязательно было одерживать победу над всеми тюремщиками: вполне хватило бы и одного.
Однажды мой друг заметил, что при помощи логики по единственной крошечной капле воды можно сделать вывод о существовании Ниагарского водопада или Атлантического океана, ни разу не увидев ни того ни другого. Теперь, зная лишь имя надзирателя, Холмс собирался проторить себе путь на свободу из камеры для висельников, охранявшейся строже всех темниц мира. Решение подобной задачи казалось настолько невероятным, что даже Милвертон не посчитал необходимым принять на этот случай дополнительные меры предосторожности.
С момента, когда дневной страж входил в камеру, и вплоть до секунды, когда он покидал ее при наступлении темноты, Холмс сидел, скрестив ноги, неподвижный, как идол, и буравил взглядом лицо тюремщика. Тот не знал, куда деваться; мысли его рассыпа́лись, будто кегли, под всевидящим взором этих ястребиных глаз. Я сам не раз становился свидетелем того, как подобным образом мой друг выводил на чистую воду опытных мошенников и закоренелых негодяев в какие-нибудь полминуты. Никто не мог дольше выдерживать это испытание. Некоторые, такие как профессор Мориарти, смеялись, но внутри их жег огонь. Трудно описать ощущения человека, которому пришлось бы гореть в этом пламени много часов кряду.
Сперва Креллин в ответ злобно зыркнул на Холмса. Затем прорычал какую-то угрозу и отвернулся, притворившись, будто дело улажено. Но о покое ему пришлось забыть. Несмотря на оковы, гениальный детектив проникал в потаенные глубины темной души своего тюремщика. И все-таки Холмс напрасно потратил время в поединке с Креллином. Тот ежился, но не уступал. Он получил милвертоновский шиллинг и теперь должен был делать то, что ему велено. Выдержав час, охранник пригрозил пустить в ход свои тяжелые кулаки, но все же не рискнул приблизиться к Холмсу.
Мак повел себя иначе. Уголки его губ низко опустились, однако в этой мрачности сквозила тревога, какую испытывает нашкодивший ребенок. Возможно, беря плату, он не подряжался караулить человека, которого хотят повесить без вины. Разумеется, Мак не собирался рисковать собственной жизнью ради спасения заключенного, однако беспокойство он выказал гораздо более явно, чем Креллин. От неподвижных глаз идолоподобного узника некуда было укрыться, камера оказалась чересчур тесной. Поначалу охранник отворачивался от Холмса, потом встал и подошел к окну, будто сквозь матовое стекло открывался прекрасный вид на добрую половину мира, затем сел боком к пленнику, за которым должен был неотрывно наблюдать. Притворился читающим. Опять поднялся. Сцепив руки за спиной и опустив подбородок, совершил бессмысленную прогулку вдоль восьмифутовой стены, притворяясь, что погружен в раздумья. Наконец крикнул, обращаясь к Холмсу: «Может, перестанете пялиться на меня? Смотрите куда-нибудь в другое место, черт возьми!» Но человек, к чьей смерти он, Мак, должен был приложить руку, так и не проронил ни слова до самого вечера.
Через два дня моему другу стало ясно, что этот надзиратель боится входить в камеру. Холмс нашел погрешность в плане, придуманном его врагами. Она была связана не с надежностью замков, крепостью цепей или действенностью наркотика, а с охранником по прозвищу Мак. У бедняги оказалась неустойчивая психика, и он боялся, что о его слабости узнают. Холмс понял это по преувеличенно громкому отрывистому смеху Мака, звучавшему в коридоре, — тот изображал бывалого вояку перед заступлением на пост. Стоило ему шагнуть за порог, показная храбрость испарялась.
Шерлок Холмс, при всей своей славе, был смертен. Ни мне, ни другой живой душе неведомо, какой ужас мог охватывать великого сыщика в те долгие часы. Но он не произнес ни единого слова, которое выдало бы страх, веки его ни разу не дрогнули. Возможно, кто-либо из читателей усмехнется и скажет, что все это пустая бравада и так ведут себя только герои из школьных хрестоматий. Нет, мой друг не бравировал. Он лишь всецело сосредоточился на своем плане. Его разум сделался твердым, как алмаз, и чистым, как незамутненный хрусталь. С точностью до минуты он рассчитывал время, наиболее подходящее для того, чтобы нарушить безмолвие. Шанс на спасение был только один.
