— Мистер Плотник, — сказала она, — должна вам признаться, у меня не очень много денег.
Я сказал:
— Да, это проблема.
Она сказала:
— Я не ожидала, что будут такие расходы. То есть они не предусмотрены моей сметой.
— А как насчет вашего отца? — спросил я. — Дом принадлежит ему, ведь так?
— Я надеялась справится с этим сама, — сказала она. — Эта работа — ездить по разным местам, осматривать недвижимость, — она была придумана отцом только для того, чтобы чем-нибудь меня занять. Но я хочу показать ему, что я самостоятельна, что я могу что-то по-настоящему сделать.
— Все это прекрасно, — сказал я, — но как быть с оплатой?
— Я подумала, мы с вами можем сойтись на бартере.
— Бартер, в каком смысле?
Конечно, я имел понятие о бартере, но не знал, что она под этим подразумевает в данной ситуации.
— Ну как же, — сказала она, — до изобретения денег люди обменивались товарами и услугами. Например, человек, умевший печь хлеб…
— Мистер Пекарь, — вставил я.
— …мог обменять этот хлеб на семена для своего огорода…
— У мистера Пахаря.
— Совершенно верно. Вот и я надеюсь заключить с вами сделку такого типа.
Я кивнул, ожидая продолжения. Меня заинтересовала эта идея, на что она, похоже, и рассчитывала. Так что я был готов пойти на сделку.
— Я могу приготовить лучший завтрак во всей Алабаме, — сказала она.
— Неужели? — сказал я и прищурил глаза, чтобы скрыть разочарование.
— Самый лучший. Я готовлю их для отца, который не ел бы вообще ничего, если б я каждое утро не удивляла его каким-нибудь особенным сэндвичем. Мой отец риелтор, мистер Плотник. В то же время он человек не от мира сего, вечно занятый чтением и своими мыслями.
— Книжный червь, — сказал я.
— Именно так. Но мои сэндвичи возвращают его к реальности. Яйцо, салат из тунца, плавленый сыр, рубленый бифштекс, арахисовое масло, фруктовое желе. Один кусочек — только один, — и этот вкус выводит его из транса; он глядит на меня так, словно только что проснулся, и бормочет что-нибудь вроде: «Сегодня ты превзошла саму себя, Люси», или «Это кулинарный шедевр», или «Этот сэндвич подобен амброзии с горы Олимп».
— Я люблю арахисовое масло и фруктовое желе, — сказал я.
— В моих сэндвичах желе всегда намазано сверху, — сказала она. — Это мой фирменный стиль.
И я сразу же представил себе такой сэндвич.
— Вот мое предложение: каждое утро я буду готовить вам завтрак, стоимость которого будет вычитаться из моего долга, — и так до тех пор, пока весь долг не будет оплачен или пока я не достану деньги, чтобы рассчитаться с вами обычным порядком.
По-твоему, мне следовало отказаться? Я так не думаю. И в конечном счете я не прогадал на этой сделке. То, что она говорила про свои сэндвичи, оказалось чистой правдой. Ничего лучше я в жизни не пробовал. И позднее, когда я уже покончил с этой работой и взялся за другую, каждое утро сверток с завтраком ждал меня на столе в мастерской или на сиденье моего грузовика. Я быстро к этому привык, как привыкают ко всему хорошему. Причем каждый раз это было что-то новенькое. Индейка, ростбиф, бекон, салат, помидоры. И обязательно арахисовое масло и желе, намазанное сверху сэндвича. Я звонил ей и благодарил за угощение. Мы поддерживали контакт друг с другом. Она очень быстро вписалась в жизнь нашего городка, завела друзей, начала заниматься с Игги. А потом был фестиваль. Но вплоть до того дня, когда это случилось, я регулярно звонил ей, чтобы сказать: «Спасибо за чудный сэндвич, Люси», или «Сегодня ты снова меня удивила», или — я знал, что это понравится ей больше всего, — «Амброзия, Люси, — так говорил я, — настоящая амброзия».
ИГГИ ВИНСЛОУ, ДУРАЧОК
Хотя Игги оказался человеком добрым и безобидным, при первой встрече его вид меня порядком напугал. Внешность Игги я описывать не буду, поскольку представление об этом можно получить из его собственных слов. Скажу лишь, что в нем действительно было нечто устрашающее: не вполне мужчина, не вполне мальчик, с головой, забитой мыслями, которые он затруднялся выразить словами. При всем том, как выяснилось, у нас с Игги было немало общего, включая хромоту.
Клянусь Богом, если Он есть, а если Его нет, клянусь просто так. В любом виде клятва приносит облегчение, и я все пытаюсь понять: в чем же тогда разница? Может быть, в том, чтобы после было кого винить. Я могу винить Бога, я могу винить моих маму и папу в том, что они сделали меня таким, а потом умерли, я могу винить кого угодно, всех подряд. Шугера, стариков, весь этот город. Но все равно я остаюсь все тем же Игги. У меня такое чувство, что кто-то должен ответить за… как бы это получше назвать… за дефективно выполненную работу. Кто-то ведь должен понести наказание, взойти на костер или… я не знаю, что еще. Потому что я был неправильно сделан. Я выгляжу так, будто меня составили из частей, предназначенных для других людей. Когда я смотрю на себя в зеркало, я удивляюсь, как эти части вообще удалось соединить. Иногда я думаю, что один лишь Бог мог создать нечто столь нелепое, но порой мне кажется, что ни один приличный бог не позволил бы свершиться такому безобразию. Как бы то ни было, вот он я: все тот же Игги. Изменений нет и не предвидится.
Я встретил твою маму, когда косил траву на лужайке перед ее домом. Она вышла из дверей, увидела меня и спросила:
— Простите, а что вы тут делаете?
Я сказал:
— Что я тут делаю? Кошу траву.
Я забыл, что она только недавно приехала. Я думал, ей уже сказали, что я занимаюсь газонами по всему Эшленду. Когда я вижу где-нибудь заросший газон, я без лишних вопросов привожу его в порядок. Это типа штатной должности. В «Антрекоте» на дальнем конце прилавка стоит кувшин, куда люди бросают монеты, вроде как в копилку. Когда мне требуются наличные, я прихожу и беру, сколько нужно, из кувшина. Эта простая и удобная система была придумана в виде компенсации за мою уродскую никчемность, и меня она вполне устраивала.
Но твоя мама об этом не знала, и, когда она спросила, что я делаю на лужайке, мне пришлось объяснять все с самого начала. При этом я нервничал и заикался, потому что никто прежде не задавал мне таких вопросов, и еще потому, что она была удивительно красивая. Она дослушала мою речь до конца, кивнула и затем указала на клочок земли у почтового ящика — обычный клочок земли, заросший самым обычным клевером. Она попросила меня не скашивать здесь клевер, он ей почему-то нравился и она любила на него смотреть. Я пообещал не трогать этот пятачок и, конечно же, так и сделал.
За разговором о клевере мы провели вместе только минуту, но то была особенная минута, и женщина была особенная — это было вообще самое красивое из всего, что я до тех пор видел на свете. И я подумал: как было бы здорово, если б я мог видеть ее постоянно. Я подумал даже о большем, хотя и знал, что на большее рассчитывать не могу. Поверишь ли, я не мог дождаться, когда подрастет трава на ее лужайке, чтобы у меня был повод снова к ней прийти.
