— Люси, — позвал я ее наконец.
Она взглянула на меня и осторожно улыбнулась. Все-таки она была застенчивой. Даже после всего, что с нами произошло, — а может, как раз именно поэтому, — она была застенчивой.
— Что, Томас? — сказала она.
— Ничего. — Я отрицательно покачал головой.
— Ничего? В самом деле ничего?
— Да. Я хотел сказать — это пустяк.
— Что — пустяк? Скажи мне.
Я сменил полосу: водитель сзади мигнул фарами, прося уступить дорогу.
— Я, собственно, вот о чем — ты это слышишь?
— Что? — спросила Люси.
— Машина. Какой-то странный звук.
Примерно с минуту она прислушивалась, а после кивнула:
— О'кей. Я это слышу. Типа «свуш-свуш-свуш».
— Это не тот звук. Она всегда так звучала. Это другой, типа «кринк-кринк». Послушай.
Мы прекратили разговор и стали слушать звук. Было видно, что она старается, — лицо ее застыло, а глаза широко открылись, но не фокусировались на чем-то конкретном; долгое время она даже не моргала, а затем повернулась ко мне и сказала:
— Не слышу, Томас.
Я пожал плечами:
— Возможно, это пустяк.
— Возможно, — согласилась она.
Она подняла босые ноги и уперлась ими в приборную доску; ночная рубашка сползла с ее высоко задранных коленей. Мы миновали указатель: «Бирмингем, 57 миль». На мне все еще была одежда, которую меня заставила напялить миссис Парсонс. В моем кармане лежала записка Люси. «Надеюсь, вы хорошо проведете время в нашем милом городке». А Люси сохранила золотое семечко. Она держала его на раскрытой ладони и смотрела на него так, будто оно должно было ей что-то подсказать или разъяснить. Я знал, что семечко тут не поможет, и собрался ей об этом сказать.
— Люси, — сказал я. — Послушай…
Но она подняла руку, призывая меня к молчанию. На другой ее ладони лежало семечко. Она наклонилась вперед, глаза все так же широко открыты, и вот на лице ее появилось просветленное выражение, словно она только что поняла что-то очень важное.
— Так и есть, — сказала она.
— Что? — спросил я. — Что «так и есть»?
— Звук, Томас. Теперь я его слышу. Это звук типа «ка-чинг, ка-чинг». Слышишь?
И мы стали вместе прислушиваться, как будто это была песня с трудноразличимыми словами.
— Да, это «ка-чинг», — сказал я. — Типичный «ка-чинг».
Она взглянула на меня:
— А «ка-чинг» — это опасно?
— Иногда.
— Но этот звучит вполне безобидно.
— Думаю, ты права, — сказал я. — Это хороший звук. Хороший «ка-чинг».
С этого момента течение времени резко ускорилось, и мы не успели опомниться, как оказались дома.
Часть IV
Аднажды када нибуть, так написано, рибенок радится в этом городе названом Эшленд, и у ниго не будет вабще почти ничиго, то есть савсем мало что.
У ниго будит недаставать целых частей. Сматреться он будит так, что и сматреть будит не на что. Уродливей самой паршивой дворняшки будит этот рибенок.
Его мама и папа умрут, разобются в машине.
Это пещально, но ищо пичальнее то, что жалеть тут асобо и нечего.
Он разпоследний человек из всех. Люди могут сматреть на него и видеть то, что они видют, потому что он такой и есть — разпоследний. Он не будит знать почти ничиго. Он не будит знать черед букв: для него все одно, где поэт, кто поет, а что пьет.
Но поздней он это узнает.
Потому что в город приедит женщина и даст ему то, что нужно знать.
Для «десерта» двойной буквы «с» будет лишку, но как раз — для «опоссума» и «пессимиста».
И ищо много другое.
Но как и все харошее, она скоро уйдет навсигда.
Да, она даст все что нужно рибенку, у которого не будит почти ничиго вабще. Она умрет, давая жизнь. Пройдет время и патом ищо много времени. И ее сын приедит в город, и все будит как было. О пять. Никаких изминений.
Эсли вы думайте что со времинем вещи миняются, вы думайте ирундовый всдор.
И вот. Я принес огонь. Сичас там нет нигде вабще ничиго. Есть толька я и ничто другое, а это очинь много ничиго, это сплашное ничиго.
Но есть хорошая новасть, патаму что мы можим начать все с начала.
Свежый.
Новый и усовиршенсвованый.
ОК.
Аднажды када нибуть все начнеца с начала о пять. Аднажды када ни будь.
Игги