— Но вы нездоровы! — отвечает врач, — Взгляните на рентген своей правой ноги!
— Может быть, рентген и болен. А я — здоров.
— Ну, хорошо, — терпеливо говорит врач, — Посмотрите на вашу правую ногу. Видите — кость торчит наружу? Так не должно быть. У вас перелом и вам требуется лечение.
— Кость? Ну да, торчит. А она тут у меня с рождения торчит. Я, может быть, мутант. А вы нетолерантный человек, если указываете мне на это.
— Больничный будете брать? — свирепеет врач.
Москвич гордо мотает головой.
Врач достает из ящика стола красный фломастер и крупными буквами пишет поперек всей медицинской карточки: «Мутант!»
Потом успокаивается, загипсовывает вырывающемуся пациенту ногу и отправляет его домой, лечиться. Москвич сидит дома целых три часа. Из которых два посвящает переговорам с коллегами (раздает им поручения), а третий — отковыриванию гипса. Вечером москвич уже сидит в своем офисе, углубившись в отчеты. Никаких последствий перелома у него не наблюдается: то ли это сила воли, то ли он и вправду мутант.
Питерец очень мнительный, поэтому в районную поликлинику по месту жительства он ходит довольно часто. Приходит без записи, наудачу. Занимает очередь. Пропускает всех, кого по какой-то причине надо пропускать. Слушает истории, которые рассказывают друг другу старушки, забывшие дома слуховые аппараты. Проникается сознанием бренности и бессмысленности жизни. Параллельно открывает у себя симптомы десятка неизвестных ему ранее заболеваний. Войдя в кабинет врача, обессиленной тушкой падает на смотровую кушетку. Врач тем временем падает на стол: этого пациента он уже видеть не может.
— Всё с вами нормально! — говорит питерцу врач, — Больничный хотите? На работу ходить надоело?
— Нет, ну вдруг я правда болен? Вот у меня чешется левый бок и одновременно мерзнет большой палец правой ноги. Это ведь что-то значит?
— О, — саркастически усмехается врач, — Это симптомы очень серьезного заболевания.
— Правда? — питерец в ужасе закрывает лицо руками.
— Конечно, правда. Вы забыли отрезать ярлычок от новой футболки, вот он вам бок и чешет. А палец мерзнет, потому что у вас дырка на носке. Это я и без всякого осмотра скажу.
— А еще бабушки в коридоре говорили про какую-то мучнистую росу. Ужасное ведь, если подумать, заболевание. Мне по утрам как раз кажется, что на мне выступает роса, такая мучнистая-мучнистая…
— Вы что — растение? — устало спрашивает доктор и выписывает питерцу направление на анализ крови (из пальца), десять витаминных уколов (в попу) и диету, лишенную всех радостей жизни. Но питерец не понимает, что это над ним так издеваются, и честно следует всем предписаниям. Через день ему становится лучше. Через неделю он обнаруживает у себя симптомы картофельного фитофтороза.
Субкульт-ура!
Однажды питерцу становится тошно от массовой культуры, поэтому для себя и своих друзей он придумывает субкультуру. Давайте, говорит, будем играть гаммы задом наперед, рисовать картины снизу вверх, сочинять стихотворения с матерными словами и не запипикивать их стыдливо, читая со сцены, давайте хрипеть в микрофон, бить пятками в барабаны, танцевать босыми ногами по зеленой траве, слушать тишину и выбрасывать в Фонтанку телевизоры. Друзья соглашаются по всем пунктам, кроме последнего: из предназначенных к утоплению телевизоров строят небольшое укрепление, покрывают его тремя слоями граффити и отныне именуют «Клуб». В клубе тесно и темно, поэтому одеваются там в облегающие одежды (чтобы не занять ненароком больше места, чем необходимо). Иногда, в темноте и тесноте, одежды рвутся и пачкаются, но никто не обращает на это внимания — потому что на сцене в этот момент царит свобода, и все следят за ее выступлением.
Однажды в клуб случайно заходит москвич. Он шел совсем в другой клуб, о котором ему рассказали модные друзья, но по дороге решил забежать в три рюмочные и одну пышечную, так что слегка заблудился. В клубе москвичу очень нравится — свободно, весело, никто не ходит с нарисованными улыбками клоунов из «Макдональдса» и секретарш, замученных корпоративным бытом, а если и ходит, то оказывается, что это был перфоманс. Клоуны и секретарши смывают корпоративные улыбки и становятся симпатичными, милыми, хмурыми людьми.
— Вау! — говорит москвич. — Как вы здорово это придумали! Приезжайте, ребята, к нам! Я покажу вас в телевизоре всей России. Да что России — всей Москве я вас покажу. Ну, кто хочет в телевизор?
— М… А мы разве сейчас не в телевизоре? — стучит по стенке клуба самый старый клубожитель. — Зачем нам еще куда-то ехать?
Но кое-кто всё же уходит вслед за москвичом.
Через пару месяцев в Москве открывается сеть модных клубов, сложенных из самых современных телевизоров, повернутых экранами внутрь. Где бы ты ни находился — на танцполе, в туалете, в баре, в чилауте — на тебя всегда смотрит немигающий голубой глаз. Посетители обязаны приходить в облегающих одеждах, как бы случайно порванных и запачканных. Эти одежды шьют специальные, очень дорогие модельеры и продают в специальных, очень дорогих бутиках. Такие одежды называются дресс-кодом. Кто без дресс-кода, того просто не пустят в клуб улыбающиеся, как клоуны из «Макдональдса», охранники и не напоят вкусной водкой улыбающиеся, как измученные корпоративным бытом секретарши, бармены и барменши.
Через некоторое время питерец, придумавший эту субкультуру, случайно заходит в один из московских клубов. Сначала его не пускают, потом узнают, и, чтобы загладить неловкость, приносят дорогому гостю бутылку шампанского в серебряном ведре со льдом. Питерца начинает тошнить — и вряд ли от дорогого шампанского. Он возвращается домой и вскоре придумывает новую субкультуру.
Мезальянс
Иногда они встречаются. Она и он. Московская девушка и питерец. Питерская девушка и москвич. Они встречаются где угодно — в любом произвольном городе, может быть, случайно — но оказывается, что это совсем не случайно. Когда такое оказывается — они договариваются, что встретятся ещё раз. И обязательно делают это.
Московская девушка и питерец стоят в утреннем зябком тумане на платформе и глядят друг на друга. Не может быть! А вот может.
— Я… — начинает было питерец, но его перебивают.
