5
"Пусть каждый делает то, что должен. Пусть жизнь идет своим чередом”. С такими простыми словами японский император обратился к своему народу в 1904 г., накануне войны с Россией. Я когда-то записал их себе в блокнот, на всякий случай — вдруг когда-нибудь пригодятся, — и вот, похоже, эта пора наступила; правда, когда я их записывал, я предполагал использовать их в литературных целях — отдать какому-нибудь персонажу моей будущей книги о Пиццано Пицце, может быть, ему самому, но теперь мне придется использовать их на деле. А поскольку дома, в раскаленном послеобеденным солнцем Риме все было как обычно, никто меня не преследовал и никто на меня не напал по дороге, в квартире никто посторонний явно не побывал, то пока то, что я должен делать, сводится к следующему: разгрести завалы, образовавшиеся, пока мы были в бегах. Письма, на которые не хочется отвечать, извещения о посылках, которые надо получить, счета, которые надо оплатить, семнадцать сообщений на автоответчике, и это не считая привезенного из Виареджо списка поручений, которые мне надлежит исполнить, если я намерен держать Анну и Франческино подальше от Рима — вместе с другими делами, с которыми я запоздал в суматохе, вызванной смертью отца, работы хватит на четыре, а то и на все пять дней.
Поразительно, если вдуматься, какая это махина — мелкие житейские дела, и какой безостановочной работы они требуют при нормальном ходе жизни. На это не обращаешь внимания, но вот ты их слегка забросил, и они сваливаются на тебя разом — есть что-то непристойное в том, что они продолжают накапливаться, как ни в чем не бывало, когда у тебя умирает отец или ты спасешься бегством, потому что над твоей семьей нависла угроза. На самом деле ничего непристойного в этом нет, это естественно, потому что справедливо. Люди моего склада должны признать, что в их жизни практические дела составляют основу — как бы ни интенсивна была их духовная деятельность, как бы ни тревожили их разнообразные угрозы. И если в этой жизни есть сила и правда, а я в этом убежден, они поддерживаются в том числе способностью не упускать из-под контроля эту сферу. Я много лет играл в шахматы, терпел жестокие поражения от русских мастеров в потрепанных костюмах, умудрявшихся во время турниров торговать из-под полы иконами в “позолоченных” окладах, биноклями “Беркут”, фотоаппаратами, вывезенными контрабандой, и усвоил по крайней мере два правила: первое, когда тебя атакуют — или когда атакуешь ты, — нужно не терять из виду самые слабые фигуры, защищать их, как если бы именно от них зависел исход игры, и держать в голове картину всего, что происходит на доске; второе — среди шахматистов, начиная с определенного уровня, есть десятки игроков, способных делать это лучше меня — из-за этого я и бросил шахматы.
Поэтому, даже если это кому-то и покажется бредом, мой первый существенный шаг по защите семьи состоял в том, что я набросал список дел, которые предстояло выполнить в ближайшие дни, по степени убывания их важности, с тем, чтобы как можно скорее разобрать этот завал. Я старался ничего не упустить, хотя мне и приходилось постоянно бороться с желанием растянуться на диванчике, стоящем на террасе, и предаться тяжким думам под ярким предвечерним солнцем. Я всё проделал за один присест, не отвлекаясь на размышления, но даже при всем желании и несмотря на то, что ушел с головой в эту забавную ерунду, я все равно не смог бы забыть о своей главной проблеме, поскольку два сообщения на автоответчике были от некой Оливьери, инспектора полицейского комиссариата Эсквилино, просившей меня зайти к ней как можно быстрее, чтобы оформить мое заявление по всем правилам. Я ограничился тем, что добавил эти сообщения в список в придачу к другим пятнадцати, никак их не выделив, чтобы их важность определилась объективным путем, в честной борьбе с другими текущими делами. “Пусть жизнь идет своим чередом”, черт побери: японцы выиграли-таки ту войну.
Естественно, в числе прочего я позвонил и Анне, сообщил, что у меня все в порядке. Только после этого, вытянувшись на диванчике и приготовив солидную, несмотря на голодный желудок, порцию джина с тоником, я позволил себе роскошь подумать.
День угасает медленно-медленно, как бывает в этих широтах только в июне. Вдали — плоская, зеленеющая вершина Яникульского холма, пронзенная “небоскребом" — так называют высотное здание на площади Розолино Пило, — над которым устрашающе низко летит самолет. Но это оптический обман, я давно это знаю. Небо исчерчено зигзагами ласточек, дорожный шум — гудки автомобилей, рев мотоциклов, сирены “скорой помощи” — доходит до меня приглушенным, кажется естественным и умиротворяющим. Приканчиваю джин с тоником и усилием воли пытаюсь вызвать в памяти все, что в течение четырех дней кряду пытался гнать от себя: незнакомец с пистолетом вычислил меня в очереди на такси у вокзала Термини, уговорил — скажем так — сесть в свою машину, а затем, посмеиваясь, дал мне понять, что знает о моем сыне то, чего не знает никто. Это факт, это произошло четыре дня назад. Случай из ряда вон выходящий, но время, которое я упустил, успело стереть все детали, так что в данный момент это даже не воспоминание, а своего рода информация. Как выглядел тот человек? Его рост?.. Глаза?.. Цвет волос?.. Если завтра я соберусь дойти до инспектора Оливьери, чтобы подписать заявление (полицейские, вероятно, сочли “заявлением” мою мольбу о помощи), я ведь должен буду хоть как-то его описать. А я — хотя мне самому это кажется странным — этого человека совершенно не помню. Помню, что он улыбался, но улыбку не помню. Помню, что под пиджаком у него была рубашка с короткими рукавами, но не помню ни цвета рубашки, ни цвета пиджака. Какое тут можно производить расследование, если я не в состоянии дать им ни малейшей зацепки?
Решаю выпить еще один джин с тоником. Иду в гостиную, наливаю бокал и, возвращаясь на террасу, уже чувствую приятную слабость в ногах. Ложусь, пью, делаю глубокий вдох: голова немного подкруживается — очень хорошо. Я почти не прикасаюсь к алкоголю, но когда пью, мне хочется ощутить результат как можно скорее, поэтому предпочитаю пить на голодный желудок. Под результатом я понимаю то, что испытываю именно сейчас, — не настоящее опьянение, а легкое помутнение в голове, ровно в той степени, чтобы сломать перегородки рациональности и отдаться на волю бессмыслице. Да, мне хорошо: медленно угасающий день, римские крыши, жара, ласточки, слегка отуманенные чувства и голова, в которой крутятся самые невероятные решения моей проблемы. Я готов даже допустить возможность существования гротескно нелогичного мира, где события происходят безо всяких причин и одно не следует из другого, как в мультфильме. Сейчас я могу поверить и в такое. Никакого порядка, лишь бессмысленное нагромождение событий, больших и малых, имеющих значение для одного или для всех, событий, которые жрецам разума лишь иногда, и то по чистой случайности, удается связать между собой — мир по образу и подобию кнопки shuffle[17] на плеере. Никакого тебе Бога, никакого Большого взрыва, самое большее — что-то вроде программы провидения, о которой говорил Мелвилл в начале “Моби Дика": здесь записано все, что должно произойти, но нет подписи трех парок и вообще никакой, никаких объяснений. Кто-нибудь читает ее и выполняет полученные указания. Тогда тип с вокзала становится понятен, он просто, проходя мимо, прочитал в программе: “Кто-нибудь должен угнать машину, засунуть за пояс пистолет и сказать некому Джанни Орзану, что наконец-то его сын научился кататься на велосипеде”, — и выполнил все, как написано: он ничего против меня не имеет, он даже не знает, кто я такой, и я его больше никогда не увижу. Мир, лишенный смысла: забавно, если он именно таков, а я до сих пор об этом даже не подозревал.
