Я не особо вникаю в то, что болтает Арчер. Кажется, он говорит:
– Я красивый мужчина, и у меня есть мозги; но как раз потому, что они есть, мозги, красота меня как-то не очень радует. Быть совершенством во всех отношениях – это, знаешь ли, напрягает… и не каждый такое выдержит…
Я не верю ему. Ни единому слову. Он – такой, какой есть: каким, собственно и должен был стать человек, который всю кратковременную весну жизни безвылазно просидел в клубе «Криптоамнезия». В темноте, практически не отрываясь от телефона.
На прощание Арчер меня добивает: наносит смертельную рану, причем делает это изящно и даже со вкусом, как умеют лишь люди, искренне убежденные, что боль должна доставлять удовольствие. Он говорит:
– Да, кстати, я тут устраиваю вечеринку. Лайза тоже придет, я ее приглашал… Ты тоже давай приходи. Если хочешь – с подружкой. Я уверен, что их у тебя больше сотни…
Я иду в туалет. На серой зернистой стене над якобы мраморной раковиной в континентальном стиле развернулась целая письменная полемика с претензией на отточенный литературный стиль, предметом которой служит банальное стилистическое оформление «Пляжа». Под последней записью – очень даже неглупой отсылкой к поп-арту и, в частности, к Паолоцци, причем автор весьма удачно ввернул три итальянизированных каламбура – какой-то урод нацарапал отверткой: ПИЗДА.
Глава седьмая
Орфей незамеченный: часть первая
Арчер позвал меня на вечеринку, и его приглашение подействовало, как хорошая доза амфетамина: время как будто ускорилось, настойчиво подгоняя меня к чему-то, что непременно должно случиться. Предвкушение возможности снова увидеться с Лайзой сопровождалось непоколебимой уверенностью, что, если мы встретимся, наш погибший роман, несомненно, начнется по-новой и мы опять будем вместе.
Захваченный этим болезненным ускорением, я целыми днями бродил по Сити, каждый раз выбирая маршрут наугад. Мой рассеянный взгляд скользил по выщербленной каменной кладке, словно израненной шрапнелью, по громоздящимся башням из дымчатого стекла; я подолгу рассматривал бледные завитки пара, который струился из вентиляционных отверстий, и тонкие струйки измельченной в лапшу бумаги, извергавшиеся из решетчатых пастей мусоропроводов.
Лондонский Сити – это какой-то особый и странный мир, и в свое время я даже подумывал о том, чтобы снять здесь помещение и открыть новый клуб. Но как-то зимой я провел небольшое исследование и обнаружил, что по окончании рабочего дня вся «Квадратная миля» словно вымирает, а те немногие, кто остаются до позднего вечера на опустевшей площадке для игр, похоже, и не стремятся к чему-то большему, чем пинта эля и тихий патриархальный уют старомодных пивных. Так что мой грандиозный план открыть в Сити ночной клуб под названием «Убийца-Мотылек» (The Killer Moth) явно не был обречен на успех. Теперь, отказавшись от всяких коммерческих поползновений, я просто гуляю по Сити для собственного удовольствия. Для меня Сити – парк, полный сюрпризов. Место, где я ни на что не влияю и где мне не нужны оправдания.
Меня поражает его вместимость: всего-то семь миль из конца в конец, но тем не менее место под новые предприятия здесь найдется и всегда есть кусочек пространства для заходящего солнца. На рассвете, когда солнечные лучи начинают нагревать цементную смесь, новые застройки по периметру Сити отливают приглушенным бронзовым блеском. В местах, где не выживет ничего, кроме самого нового – наглого, самоуверенного, потеснившего прежних, не столь откровенно напористых арендаторов, задуманного в Чикаго, профинансированного в Персидском заливе, разработанного дизайнерами в Италии и находящегося во владении анонимного британского предпринимателя. Скоро здесь будет офис некоей Консультативной службы по промежуточным технологиям. Как раз по соседству с Бюро финансов и инвестиций (Лихтенштейн). Обладать такой властью, такой силой невнятной неясности при столь грандиозных административных постройках, головокружительных башнях на фоне пустынного горизонта и не иметь четкого представления даже о том, в какой области предпринимательства подвизается твоя компания, вообще не заботиться о зримой наружности, а просто играть с новыми скульптурными формами, возникающими словно сами собой при движении тектонических плит изменчивых ценностей абстрактного денежного обращения, – может, это и есть настоящая жизнь. Впрочем, блуждания под сенью Мэншн-Хауса[8]не избавляют меня от настойчивого беспокойства. Я как-то не проникаюсь блаженным покоем тихого вечера у реки. Самое худшее уже случилось, и теперь я пытаюсь во всем разобраться.
Однажды я возвращался домой через Вест-Энд: мимо Мраморной арки возле Уголка ораторов в Гайд-парке и дальше к Мейфэйру – по старому маршруту вдоль мясных ресторанчиков. Время летело на почти запредельной скорости. Я уже не выдерживал этот темп. Теперь у меня было новое заданное направление: к тому моменту во времени, когда я приду на вечеринку к Арчеру и, может быть, встречу там Лайзу, – вот что меня подгоняло и пробуждало во мне надежду. Это был мой свет в окошке, алый отблеск на темном стекле. Настало время обеденного перерыва. Толпы офисных служащих в безобидных синих плащах расступались, давая мне дорогу. В воздухе носились споры лихорадочной деловой активности. Мне было весело. Проходя мимо баров, я пинал кучи мусора, сваленные на улице. Заходил в магазины, покупал себе всякую приятную ерунду.
А потом – неожиданно, без причины – настроение упало. Я не почувствовал никакого надлома, просто вдруг стало тоскливо. Как будто лопнул воздушный шарик. Зачем я купил эти цветы? И бутылку Remy Martin? Почему я поверил, пусть даже на долю секунды, что весна непременно поможет мне вновь обрести понимание? Я кое-как доковылял до станции Грин-парк. От одной только мысли о том, чтобы и дальше идти пешком, мне сделалось плохо, потому что прогулки пешком – занятие утомительное, а у меня просто не было сил. Это действительно страшно, когда иллюзия цели заставляет тебя мчаться вперед на предельной скорости и ты только потом вспоминаешь, что в баке нет топлива. Возможно, я еще не готов оторваться от клуба «Криптоамнезия». Может быть, я пока не способен на что-то большее, чем осторожно проехаться вокруг квартала.
Люди на станции – как стая апокалипсической саранчи. Все лица сливались в одно лицо, все плащи – в один плащ, все шарфы – в один шарф. У них была цель. Я так думаю. Они твердо знали, куда идти и к чему стремиться. Они были похожи на административную группу на Страшном суде: они уже наточили свои предрассудки о станционную мебель и готовились высказать коллективное сомнение насчет самой вероятности того, что мы с Лайзой когда-нибудь встретимся снова.
Они как будто кричали:
– Меррил! Ты опять ошибаешься. Да, ты сходишь с ума, но тебя вряд ли хватит на то, чтобы бороться с безумием.
И так всю дорогу до дома, в темных тоннелях под серебристыми улицами величайшего из всех городов в этом краю надежды и славы[9].
