Вот в чем Рита была поистине сильна: вызывать чувство вины. Повесить на тебя все свои несчастья и беды. Заставить чувствовать себя виноватым из-за твоего предполагаемого нежелания прийти на помощь. Попытаться убедить тебя (с самым наглым выражением на лице!), что это именно она старается сделать тебе добро, несмотря на то, что ты перед ней в долгу. Изобразить из себя бескорыстную благодетельницу. Кроме всего прочего, Рахиль не выносила ее недоверия к людям. Подозрительность Риты была безгранична. И даже Рахиль, пришедшая из мира, в котором царствовало недоверие к ближнему своему, не понимала, как женщина с воспитанием Риты может быть такой опасливой. Рита жила в постоянном страхе, что ее кто-то надует.
Был еще один случай, когда Рахиль согласилась пойти с Ритой за покупками. Был январь период скидок. Ужасная история. Рита в очередной раз повела себя в своем духе. «Насколько я помню, — сказала она одному из продавцов, — эти туфли шли по той же самой цене и в прошлом месяце, до скидок!»
«Это дело принципа, — стала оправдываться Рита, почувствовав затаенное раздражение Рахили. — Не выношу, когда эти люди пытаются меня надуть».
Она исходила из убеждения, что страна, в которой ей довелось родиться, и город, в котором она жила, были символом всякой грязи и жульничества.
Можно было подумать, что отстаивание принципов стало для нее способом защитить себя от всей той несправедливости и насилия, которые преследовали ее с самого рождения.
Рахиль казалось, что недоверчивость Риты по отношению к ближнему совсем не вязалась с сентиментальными нотками, которые начинали звучать в ее голосе, когда она заводила свои политические речи о «народе». Как будто из понятия «народ» исключалось огромное количество людей, которых Рита презирала, вроде официантов или торговцев обувью. Для нее «народ» был абстрактным понятием, возведенным в идеал, далеким от реального земного воплощения, часто подлого и вонючего.
«Ну почему она всегда говорит с таким пиететом о народе вообще и так дурно об отдельно взятых людях?!» — спрашивала измученная долгими ужинами в компании Альбертацци Рахиль у своего мужа.
«Потому что она коммунистка», — всякий раз отвечал Лео.
В конце концов Рахиль ради любви к Лео и благодаря присущему ей смирению, которое призывало ее любить все то, что любит он, и желать того же, чего он желает, привязалась даже к Рите и к ее педантичному супругу. Руководствуясь больше терпением, чем уважением, пониманием, чем симпатией, она стала считать друзей мужа одной из тех надежных привычек, которые связывают любую буржуазную семью. Не найдя в этой паре каких-то особенных достоинств, Рахиль научилась переносить недостатки каждого из них.
Скажем так, она продолжала подавлять зевоту всякий раз, когда Флавио принимался за свои филологические разглагольствования, считать непозволительными сцены, которые закатывала Рита владельцам ресторанов и обувных лавок, но стала принимать все это со смирением, с которым терпела некоторые недостатки мужа, сыновей, жизни и мира в целом.
Со временем Рахиль научилась избегать некоторых политических тем, чтобы не быть обвиненной в реакционности только потому, что высказывала здравые мысли.
Каждый раз, когда Альбертацци приходили на ужин, она поручала Тельме (ответственной в то время за кухню в доме Понтекорво) приготовить торт капрезе, от которого Флавио сходил с ума, а также кончу[4]и помидоры с рисом, которые обожала Рита. Однако она запрещала Тельме появляться в обеденной комнате, чтобы Рита не начала говорить что-то вроде: «Как ты можешь принуждать другого человека обслуживать тебя, даже не предложив ему сесть с тобой за один стол!» Зная, что она никогда не привыкнет к этим Ритиным высказываниям, Рахиль предпочитала не давать для них повода.
Именно на такой волне, в ту субботу, за несколько часов до окончательного краха, возможно, в силу некоего предчувствия Рахиль сделала все, чтобы воспрепятствовать приходу Альбертацци к ним на ужин. Она вовсе не была с ними в ссоре. Тем не менее ей было неприятно обсуждать юридические обвинения, которые уже были выдвинуты против Лео, не говоря уже о газетных заметках, в которых о нем говорилось. А ведь неслучайно Рита, с тех пор как вернулась с мужем из своего традиционного месячного путешествия в Южную Америку, осаждала ее телефонными звонками. Было очевидно — Рита хотела побольше узнать. Она часами держала Рахиль у телефона, не боясь даже долгих пауз, в надежде, что та нарушит свой обет молчания и выболтает какой-нибудь секрет, который ее так интересует. Очевидно, Рита надеялась, что подруга скажет хотя бы словечко о том, как ей плохо, начнет жаловаться, даже плакать. Но Рахиль точно не собиралась доставлять ей подобное удовольствие.
Но тот вечер? Боже, тот вечер стал настоящим кошмаром. Смогла бы она сдержаться перед этой гиеной — Ритой? Смогла бы не попасться в ловушку? Возможно, да. А Лео? Ему она не могла доверять. Предположим даже, что Лео смог бы себя контролировать и что Флавио (верный друг) оценил бы его сдержанность. Но только не Рита! Отпустить какой-нибудь отвратительный комментарий было в ее характере.
Рахиль в очередной раз вспомнила историю, которую, смеясь, однажды рассказал Лео. Это случилось много лет назад. Рита пригласила в ресторан избранный круг друзей, чтобы отпраздновать первое уголовное обвинение, выдвинутое против ее отца. «Ему дали три года, этому сукину сыну! — не переставала повторять она, напиваясь все сильней и сильней. — Кажется, что эта страна начинает что-то понимать. Возможно, тут еще не все потеряно. — И затем произнесла: — Наконец-то они заметили, с какими преступниками якшаются».
«И почему, — спрашивала Рахиль, — вы согласились присутствовать при этой отвратительной сцене?»
«Знаешь, дорогая, те годы, особая атмосфера. Родители — злейшие враги. Противники свободных идей. Оставим твою семью безнадежно отсталых геронтофилов, состоящую из кучи блаженных евреев, которых нужно было почитать… Во всем остальном мире быть старым считалось страшным обвинением. Париж, Беркли, Валле Джулия — вот к чему мы готовились, не знаю, понимаешь ли ты меня… И Рита воспринимала всю эту чепуху буквально. Конечно, родители представлялись ей злом».
Эта история, столь забавлявшая Лео, Рахили совсем не казалась смешной. Пусть, как говорил Лео, она была упертой еврейкой, родом из «семьи геронтофилов», но она не могла понять, как можно праздновать арест собственного отца. Рахиль обожала своего папочку, делала все, чтобы угодить ему, и ей было непонятно, как дочь, получившая такие возможности благодаря своим родителям, может питать к ним чувство отвращения и ненависти и проявлять их с такой бесстыдной откровенностью. Она видела в этом нечто болезненное и не хотела иметь дело с подобными людьми.
Вот почему, учитывая все вышесказанное и постоянные звонки в последние дни, назойливые вопросы — это лучшее, чего можно было ожидать в тот вечер от персоны, которая пила с друзьями за арест своего отца.
