Все в Лилиан Мэтфилд — ее лицо, голос, манеры — говорило о том, что она затаила какую-то огромную, неизбывную обиду на жизнь. Жалуясь каждый день на тысячу мелких неприятностей, она никогда не упоминала об этой главной обиде. Но тайное недовольство прорывалось, и тогда мисс Мэтфилд брюзжала и злилась на всех и все. А яростнее всего оно бушевало в ней, когда она казалась веселой и оживленной, что, впрочем, случалось не часто, а в служебные часы — почти никогда.
— Уборщица, вероятно, нашла мою записку, — заметила она, воротясь к столу. — Но надо сказать, толку от этого мало. Смотрите! Ни в одной из тех контор, где я работала, не было так грязно. Эта женщина никогда не старается убрать как следует. Вот и сегодня она только обошла комнату с метелкой — и все. Нам приходится проводить целый день среди такой пыли и грязи, оттого что она не желает утруждать себя. Я подниму скандал, так и знайте!
— Записку она читала, — воскликнул Стэнли, обрадовавшись случаю обратить на себя внимание, а кстати и насолить кое-кому. — Вам надо было слышать, как она тут разорялась! — И, желая показать, как именно «разорялась» миссис Кросс, он широко раскрыл рот и вытаращил глаза. Но вдруг быстро стушевался. Наружная дверь отворилась, и слышно было, как кто-то вытирал ноги. Это означало, что пришел мистер Смит, а мистер Смит любил заставать Стэнли за делом. Поэтому Стэнли замолчал и схватился за работу, припасенную специально для этого момента.
— Здравствуйте, все, — промолвил мистер Смит. Бросив на стол свою шляпу и сложенную газету, он потер руки. — А по утрам становится уже холодновато, не правда ли? Самая настоящая осенняя погода.
3
Уже по одному тому, как мистер Смит входил в контору, можно было сразу угадать, что отношение к фирме «Твигг и Дэрсингем» у него совсем иное, чем у его молодых сослуживцев. Те приходили сюда потому, что обязаны были приходить. Даже когда они влетали стремглав, в выражении их лиц сквозило неудовольствие. Их манера держать себя как бы говорила, что, входя сюда, они расстаются с частью своего «я», притом частью наиболее ценной, оставляя ее где-то за входной дверью, и там она их ждет, а по окончании трудового дня они снова подберут ее. Короче говоря, они только продавали свой труд господам Твиггу и Дэрсингему. А мистер Смит явно считал себя неотъемлемой частью целого, именуемого «Твигг и Дэрсингем». Он был их Смит. Входя в контору, он не терял себя, а, наоборот, вырастал, он здесь был больше самим собой, чем вне стен конторы. И оттого в нем жила благодарность, рвение, интерес к делу, которых и в помине не было у остальных, ибо они в душе восставали против временного отрешения от большей и лучшей части своего «я».
Они все приходили сюда зарабатывать деньги. А мистер Смит приходил работать.
Наружность его была обманчива. Он не был тем, кем его непременно сочли бы несколько тысяч неумных и поверхностных наблюдателей, то есть серым тружеником. В нем легче всего было увидеть бесцветного, стареющего человека, который вечно корпит над скучными цифрами, порождение этого окутанного туманом переулка Сити, его контор с пыльными книгами, календарями, чернильницами, покрытыми коркой засохших чернил, типичного троглодита этой убогой и бессмысленной культуры. Улица Ангела и подобные ей места, где слишком жарко и душно летом, слишком холодно зимой, слишком сыро весной и слишком дымно и туманно осенью, а вдобавок к этому долгие часы работы при искусственном освещении, торопливые чаепития по утрам и весьма эфемерные завтраки во время перерыва, хождение в башмаках на картонных подметках и езда в кишащих микробами автобусах, суета днем и заботы ночью — вот что высосало все соки из этого человека, прорезало морщины на лбу и по обе стороны коротких седых усов, наградило его выступающим кадыком, сгорбленными плечами и впалой грудью, болью в суставах, постоянным покашливанием и частыми простудами. Волосы его поредели и поседели, на переносице появились очки, а кончик носа покраснел и слегка заострился.
И все же мистер Смит не был серым тружеником, заезженной клячей, которая тянет лямку. Труд его не был безрадостен. Напротив, для него дни в конторе полны были значительных и волнующих событий, тем более значительных и волнующих, что они были как бы оазисом света, а за ними, вокруг них расстилалась тьма, в которой притаился великий страх. Страх, что он, Смит, может потерять возможность участвовать в этих событиях, лишиться места. Если он не будет больше кассиром «Твигга и Дэрсингема», что же он будет представлять собой? Днем мистер Смит гнал прочь тревогу, но иногда по ночам, когда ему не спалось, она вставала перед ним во всей своей силе, жутко озаряя мрак картинами мытарств жалких, пришибленных людей, которые обивают пороги учреждений, торчат на биржах труда, в читальнях бесплатных библиотек изучают объявления в газетах и, постепенно опускаясь, кончают жизнь в работном доме или уличной канаве.
Эти страхи только резче оттеняли и подчеркивали его нынешнее благополучие. Он долгие годы воздвигал аккуратные колонки цифр, открывал счета в книгах, подводил баланс, но для него этот труд не был ни подневольным, ни презренным. Он был мастер своего дела. Он с поразительной ловкостью и смелостью орудовал цифрами. В их ограниченном, но совершенном мирке он лавировал с полнейшей уверенностью и наслаждением. Он знал — если посвящать им достаточно времени и внимания, цифры всегда будут верны и баланс сойдется, — это не то что жизнь, которой вряд ли возможно распорядиться так, чтобы все было в порядке и равновесии. К тому же мистер Смит очень гордился тем, что занимает такой почетный и ответственный пост. Тридцать пять лет тому назад он служил в конторе мальчиком на побегушках. Мальчиком вроде Стэнли, но еще моложе и тщедушнее. Он был из бедной семьи, а в те времена должность конторщика в Сити еще кое-что значила, кассиры и старшие клерки щеголяли в шелковых цилиндрах, и если человек занимал прочное место и получал полторы сотни в год, то считалось, что он всего достиг в жизни. Теперь мистер Смит уже сам был кассиром и до сих пор не переставал радоваться своему успеху. Где-то в глубине его души еще жил тот прежний конторский мальчик и дивился такому чуду. Хождение в банк, где его знали и уважали, где с ним обменивались замечаниями о погоде, составляло одну из его каждодневных обязанностей, но еще до сих пор оставалось для него чем-то большим, не утратило своей прелести. Оклик банковских кассиров из-за перегородки: «Доброе утро, мистер Смит!» — до сих пор вызывал в его душе тайный трепет удовольствия. И если день проходил без особых неприятностей, то мистер Смит, заперев в несгораемый шкаф свой гроссбух, кассовую книгу и японскую шкатулку для мелких денег, набив и закурив свою трубку, неизменно вспоминал с радостным чувством, что вот он, Герберт Нормен Смит, некогда обыкновенный мальчишка, потом рассыльный и младший конторщик у «Уиллоби, Тайса и Брегга», потом старший конторщик в «Имперской торговой компании», потом, в течение двух лет войны, ефрейтор при интендантских складах Мидлсекского полка, теперь, наконец, вот уже десять лет занимает должность кассира у «Твигга и Дэрсингема» и сделал прекрасную карьеру. «Все это, — решился он однажды сказать своему приятелю и соседу в пансионе „Ченнел-Вью“ в Истборне, когда их жены ушли наверх, а они остались за столом, чтобы распить бутылочку пива и обменяться мнениями, — все это, как подумаешь, настоящий роман!» И несмотря на страх перед безработицей, подступавший к мистеру Смиту откуда-то из мрака, прошлое не теряло в его глазах своей романтичности.
