Но времени созерцать эту захватывающую картину нет. На меня через голову натягивают ночную рубашку и ведут по коридору в другую спальню — у ее дверей толпятся остальные гости. При виде нас начинается ликование. Меня вталкивают в спальню под нескончаемую песню:
Ме-ри-вел,
В любви будь смел!
В любви будь смел,
Ме-ри-вел!
И вот я в комнате. Селия сидит на высокой кровати. Меня подталкивают к ней, она отводит глаза, но гости поджимают сзади, желая нашего воссоединения, и я, наконец, понимаю, что надо делать: обнимаю Селию и целую ее в плечико. Ее упругое тело вмиг напрягается, но она заставляет себя рассмеяться. Гости набрасываются на нас, срывают ленты с головы Селии, развязывают бантики на запястьях, стягивают чулки и подвязки. Издав напоследок истошный вопль, они опускают балдахин, продолжая распевать: «Меривел! В любви будь смел!» — но голоса постепенно затихают: гости покидают спальню и возвращаются к праздничному столу. Слышно, как музыканты играют задорную польку.
Я размыкаю руки и освобождаю Селию от символического объятия, на ее лице явное облегчение. Неожиданно мне в голову приходит нелепая мысль: интересно, съел Пирс все утиное бедрышко или только его часть? Я хихикаю. Мне известно, что последует дальше. Король все спланировал заранее, учтя, по своему обыкновению, все детали, его план кажется мне очень забавным. «Ну, что ж, леди Меривел», — обращаюсь я к Селии, но у нее нет желания со мной говорить. Она уже соскочила с кровати и открывает дверь смежной темной комнаты, впуская короля, — он, как и мы, в ночной рубашке. Король берет Селию за руку и озорно улыбается.
— Отлично, Меривел, — говорит он. — Хорошо сыграно.
Я вылезаю из постели, а король с моей женой забираются в нее.
Я вхожу в соседнюю комнату, где мне, согласно договоренности, оставлен чистый комплект одежды (на этот раз красно-серый), седой парик, накладные усы и маска. Закрываю за собой дверь, снимаю ночную рубашку и тут вдруг впервые понимаю, что в плане есть упущение. Чтобы вернуться на праздник, о чем мы заранее договорились, мне придется снова пройти через спальню, где король с Селией за то время, что я натягиваю на себя новую одежду, могут перейти к брачным играм. Как вам уже известно, я не излишне щепетилен, но у меня нет никакого желания оказаться свидетелем забав короля или — еще хуже — прервать их. Я надеюсь только на то, что влюбленные не забудут опустить занавеси: тогда мне удастся незаметно выскользнуть из комнаты, не опасаясь быть принятым за шпиона или любителя подглядывать.
Я стараюсь одеться как можно быстрее. Такой опытный любовник, как король, решаю я, не станет торопить события и начнет любовную игру с пикантных поцелуев, ласк и нежных слов. Значит, у меня есть небольшой запас времени. Я надеваю маску. Она еще больше расплющивает мой и без того плоский нос, узкие прорези для глаз создают ощущение, будто я конь в наглазниках. Мне противна сама мысль провести в этой штуковине остаток вечера, но, если я хочу спуститься вниз и повеселиться, не раскрывая своего инкогнито, выбора у меня нет.
Но вот я готов. Красно-серый костюм очень красив, но утрата штанов в золотую полоску и яркого камзола вызывает у меня минутное сожаление. Тот наряд точно выражал сущность Меривела. Хорошо, что я сохранил на память об этом удивительном дне хотя бы алый бантик на члене.
Открываю дверь спальни и что я вижу? Совершенно голый король стоит на коленях у кровати, обнимая раскинутые бедра Селии, а его лоснящаяся голова зарылась в ее маленький кустик. Я так и врос в дорогой ковер. Лицо мое густо рдеет под маской. Я закрываю глаза. Идти дальше нельзя. Возвращаюсь и прикрываю за собой дверь.
Внутри каморки я чувствую себя одиноким. Мне душно. За все сделанное мною сегодня я не заслуживаю ночи на полу. Решаю, что подожду, пока король и Селия перейдут к «восхитительному пиру» (с вашего позволения, Гарвей), и молю Бога, чтобы они при этом опустили занавеси или хотя бы возились достаточно шумно и не слышали моих поспешных шагов.
Но чем занять себя сейчас? Решаю обдумать свое будущее. Мне оно представляется весьма смутно. Я снимаю маску. Одно ясно: медицина мне осточертела. Все мои анатомические штудии приносят только печаль. Когда кто-то играет на виоле да гамба, я хочу делить с ним радость, а не видеть череп музыканта. Кто знает, к чему могут привести подобные видения? Что, если я, расположившись августовским вечером у реки с Рози Пьерпойнт, вдруг вместо алых губок или розовых бедер увижу червей, копошащихся в ее белых костях? Такие наглядные свидетельства бренности человеческого тела очень скоро, в этом я уверен, доведут меня до отчаяния. И что тогда? Даже положение хозяина Биднолда не принесет мне утешения. Я подвинусь рассудком, и меня упекут в Бедлам, где только бедняга Пирс будет меня навещать, — он будет качать головой и говорить, что ничего не может для меня сделать.
Следовательно, нужно избежать отчаяния и безумия. И постараться забыть об анатомии. Совсем забыть. Предать ее забвению. Позабыть того скворца. А также Фабрициуса и нищего утопленника. Нужно навсегда забыть внутреннее устройство храма человеческого тела. Вместо анатомии я займусь декорированием своего жилища. Куплю мебель, картины, шторы. Да и сам буду писать картины, ведь я, как и отец, неплохой рисовальщик и не боюсь попробовать писать маслом. Так и будет: я забуду о провалах, кавернах, пещерах, ужасных безднах. Жизнь моя упорядочится. Я пережил ночь; теперь, когда мое сознание сосредоточится на легкомысленных вещах, наступит утро. В конце концов, я человек нового времени.
Поразмышляв о собственном будущем, я снова надеваю маску и прислушиваюсь. Из спальни доносится смех Селии и короля — хороший знак: веселье говорит, что они на пути к райскому блаженству.
Я приоткрываю дверь и с облегчением вижу, что занавеси опущены. Тем не менее приседаю и ползу через комнату, опираясь на руки и колени. Когда открываю ведущую в коридор дверь, она громко скрипит, однако закрывается почти бесшумно.
И вот я в парке, примыкающем к дому сэра Джошуа. Прошло уже несколько часов, все это время я танцевал, в том числе польку, пил, флиртовал с дамами, вообще вел себя так безрассудно, что сейчас у меня ужасно кружится голова. Воздух прохладный — солнце уже село. Пошатываясь, бреду к молодой рощице: я вбил себе в голову, что там прячется Пирс.
Останавливаюсь, чтобы помочиться. Спускаю штаны — бантик все на том же месте. Лента сползает, падает на землю, и я, тихо постанывая, мочусь на нее.
Натягиваю штаны. Впереди, на краю рощицы, кто-то движется. Должно быть, Пирс, сейчас я признаюсь ему, что навсегда бросаю медицину. «Не могу больше», — скажу я.
Но это не Пирс. На голове человека сооружение, которое я узнаю всюду, даже в кромешной темноте, — трехмачтовый бриг! Даже в шутку, желая подразнить меня, Пирс не пришел бы сюда в таком виде.
Слышится смех, похожий на кудахтанье. Внезапно предо мною вырастает та деревенская толстушка, которую я поцеловал по дороге на свадьбу, она смеется мне в лицо.
— Жених, — хихикает она. — Сэр Жених!
