Нужно иметь мнение, план действий, но ни того ни другого не было. Размышления ни к чему не приводили. Рассудок просто подсказывал, что в его состоянии он вряд ли сможет помочь другим. Нужно было действовать сердцем, а его сердце замкнулось в ту ночь, когда он поймал в объектив смерть. Но кому объяснишь свою ущербность? Отцу? Клэр? Конечно, можно сойти с поезда в Ньюкасле, сочинить срочно подвернувшуюся работу, проект, который невозможно отложить, но он знал, что не сделает этого. Он следил за пробегающими мимо пригородами, изгибом проложенного вдоль реки полотна. Две минуты пребывания в ломкой тени станции, резкий свисток, и он опять несся на север, как глупый доктор с пустой аптечкой, неспособный даже найти слова утешения.
7
Водитель такси знал «Дом Теофилуса», хотя мнение о нем держал при себе, если и имел его. Оставив город позади, они опять ехали по побережью, затем пересекли узкую, засоленную до белизны дамбу, проложенную между блестящими пятнами глинистой почвы и клочками болотной травы. На острове они миновали группу семенящих от автобусной стоянки туристов; многие, несмотря на припекающее спину солнце, были в ярких ветровках — с востока налетал порывистый ветер, задувая волосы на лицо и заставляя прятать руки в карманах. Зимой — а зима здесь продолжалась восемь-девять месяцев — погода выдувала из обитателей любую изнеженность. Чтобы здесь жить, нужно было здесь родиться или овладеть искусством согреваться помыслами своими.
«Дом Теофилуса» оказался первым крупным домом в деревне. Он стоял на перекрестке дорог — серый, побитый погодой, ничем не примечательный куб с кирпичными пристройками сзади и мощеной дорожкой, ведущей к входной двери. Из одного сарая высунул голову человек в комбинезоне и защитных очках для сварки. Клем назвался, но человек, похоже, уже догадался, кто он. Разглядывая Клема сквозь зеленые стекла очков, он сообщил, что отец уехал за кормом для кур и скоро вернется. В это время большинство членов общины заняты; Клему нужно найти управляющего гостиницей. Он где-нибудь в доме, может — наверху.
— Полдник — в пять тридцать. Яичный салат, — сказал мужчина, втягивая голову обратно в сарай. — Слушайте гонг.
Войдя в дом и обойдя его, комнату за комнатой, Клем никого не обнаружил. Для общины из двадцати человек помещения выглядели на удивление нежилыми. Ни тебе грязной чашки, ни забытой на стуле книги, ни брошенных у двери ботинок, ни трубочного дымка. Порядок, как в казарме.
Белые, почти голые стены — лишь у полуоткрытой двери в контору висела картина с изображением изумленного мужчины, получающего корзину яблок и роз из рук высокого, выполненного в стиле эпохи Возрождения ангела (что за детское пристрастие к ангелам? Может, они и в колдунов верят? И в леших?). Напротив картины медленно и важно тикали напольные часы с маятником; рядом с ними, огибая окно с матовыми стеклами, лестница выходила на широкую пустую площадку, предлагавшую на выбор четыре наглухо закрытые двери. Толкнув и осторожно приоткрыв оказавшуюся напротив него, Клем вошел в маленькую, залитую масляно-желтым светом комнатку, в которой перед простым алтарем стояли на коленях двое мужчин со склоненными седыми головами и сцепленными под подбородками руками. Если они и слышали Клема, то не подали виду. Современность с ее диссонансами исчезла; свечи, позы мужчин, легкий, будто ищущий опоры в бесконечности наклон тел — все, как и пять столетий назад. Он чувствовал на языке их благовония — вкус пепла и аромат дерева. Пламя свечи дрожало от лестничного сквозняка. Один из мужчин повел шеей, словно всплывая на поверхность из пучины сна. Клем сделал осторожный шаг обратно на площадку и мягко прикрыл дверь.
Затем он зашел в спальню, оказавшуюся настолько близкой его представлению о ней, что он попытался вспомнить, не описывал ли ее когда-то отец. Два ряда безупречно заправленных кроватей, старые, продавленные весом ночных постояльцев матрацы, на каждой постели шерстяное одеяло, у каждой — деревянная тумбочка. И здесь — коленопреклоненный человек, только он не молился, а старательно тер что-то.
— Тимоти, — представился он, и морщины на его лице зашевелились. — А вы, должно быть, сын Вильяма.
Нет, он не начальник общежития:
— Я, боюсь, не настолько важная персона.
Он посоветовал Клему поискать в саду или, может, в прачечной и, когда Клем повернулся уходить, добавил:
— А вот здесь спит ваш отец, — и указал на ничем не отличающуюся от других кровать в середине левого ряда.
Дверь конторы внизу оказалась теперь широко открытой. Внутри, сгорбившись над конторкой, Вильям Гласс отсчитывал деньги в жестянку с мелочью. Несколько мгновений — три-четыре секунды, пока он, не замечая Клема, не следил за собой, — он казался одетым в вельветовую пару незнакомым стариком со сгорбленными плечами и не совсем уверенными движениями бледных пальцев. Увидев Клема, он поспешно обошел конторку, чтобы поздороваться. Сжав руку сына, он, казалось, какое-то время не знал, что сказать, затем спросил, как он доехал.
— Сколько, кстати, с тебя взяли за такси?
И когда Клем ответил, погладил седую бородку и сказал, что хотя это — тариф разгара сезона, но все же не слишком грабительский.
Слегка задыхаясь, он провел Клема в крохотную, спартански обставленную комнату для гостей на верхнем этаже дома. Такая же, как в общей спальне, кровать, маленький умывальник, темный, полированный, похожий на итальянскую исповедальню шифоньер. Окно выходило в палисадник. Слышно было, как кто-то катит тележку с несмазанной осью. На белой стене над кроватью висела на гвозде маленькая репродукция не то средневековой иконы, не то изукрашенного оконного экрана. На свитке внизу картины была надпись: «Seigneur, ayez рitié de nous»[20].
— Святая Доротея? — спросил Клем.
— Я думаю, святая Одилия, — сказал отец. — Основательница ордена в Эльзасе. Надеюсь, она тебе не помешает?
— Конечно нет.
— Никто тебя здесь не собирается потчевать религией.
Клем кивнул.
— Ты не устал? — спросил отец, — Может, хочешь отдохнуть?
— Я в порядке, — сказал Клем. — Вы здесь, наверное, рано ложитесь?
— Зимой в полдесятого. Летом — в десять. Как темнеет.
— Тогда я подожду.
Он огляделся, хотя смотреть, в общем-то, было не на что. На мгновение он упустил нить приведших его в эту каморку событий.
— Ты слегка похудел? — сказал отец. — По-моему, да. Немного.
— Может быть.
— Я не был уверен, как у тебя с работой, свободен ли ты.
— Угу.
— Значит, заслуженно отдыхаешь.
— Отдыхаю?
— Подзаряжаешься энергией.
— Да.
— Агентство тебе помогает?
— Они, отец, не обязаны этим заниматься.
