Монах колебался. Аббат Вольфганг посмотрел ему прямо в глаза. Они были широко распахнуты, а лицо монаха посерело.
– Ворота выдержат, – сказал аббат и заставил себя улыбнуться.
Монах торопливо вышел. Взгляд аббата Вольфганга снова скользнул по надписи, которую он осознанно распорядился оставить на стене, когда отдавал приказ замазать все остальные штукатуркой и краской. Он приготовился к борьбе против распущенности, лжеучения, отсутствия ориентиров и, как всегда, дал себе установку провести свой собственный крестовый поход против ослабления веры в том месте, за которое он был в ответе. Никто не сказал ему, что в действительности аббат выступал против вещи, которая лежала в подземелье под сводами монастыря, запертая в многочисленных сундуках, закованная в цепи, вещи, относительно которой многие утверждали, что могли чувствовать ее вибрацию и слышать шепот. Эта вещь никак не проявляла себя, пока Вольфганг отказывался верить в историю ее происхождения, и все же время от времени именно она что-то шептала ему на ухо, когда его ненависть к сопротивлению власти была такой сильной, что он боялся задохнуться от нее.
Аббат Мартин, добровольный узник собственных иллюзий, который провел последние месяцы своей жизни в этой келье, вероятно, был парализован страхом. Аббат Вольфганг не знал, что произошло с верой в католицизм и законы святого Бенедикта, но он считал, что человек, стойкий в своей вере, не нуждался бы в формуле изгнания, дабы уберечься от страха. Мартин снова и снова выцарапывал на стене своей кельи формулу изгнания – огромными и крошечными буквами, легко читаемыми как надпись на надгробии или нечитаемыми, как граффити. Снова и снова одна и та же надпись, пока ею не были покрыты все стены и пока во многих местах не откололась штукатурка. Когда Вольфганг увидел все это впервые, он похолодел от ужаса. Его совершенно не удивило то, что за ним не последовал ни один из монахов. И все же Вольфганг отдал распоряжение оставить одну из надписей, как раз на уровне глаз. Честно говоря, чуть позже он пожалел об этом; постепенно ему стало казаться, что тем самым он оставил небольшое отверстие, через которое яд проклятого сокровища из подвалов монастыря смог проникнуть к нему в келью.
Помимо пульсирующего прибоя возле Ионы он мог, если напрягал слух, уловить отдельные звуки: крик чаек, лай тюленей. Здесь тоже при желании можно было услышать обертоны, немногим отличающиеся от пронзительных криков белых птиц. Это были ругательства и проклятия. А среди них время от времени звучало его, аббата Вольфганга, имя. Он слышал оскорбления, и от этого портились его воспоминания о плывущих облаках и парящих чайках.
Аббат посмотрел на стену и так стиснул зубы, что ему стало больно. На Ионе он иногда стоял на пронизывающем ветру, под потоком ревущей воды и, широко разведя руки и закрыв глаза, кричал во все горло, не обращая внимания на хлещущий по лицу дождь. Но при всей своей ничтожности, которую Вольфганг чувствовал, столкнувшись с силами стихии, он знал, что Господь, дав ему силы, перенес его именно в то место, где в нем нуждаются. Крик его на самом деле был пением псалма. Здесь же аббата все чаще и чаще посещало желание до боли сжать челюсти, чтобы из его горла не исторгся рев, наполненный ненавистью, а не осознанием силы Божьей. В самые наихудшие моменты он был уверен, что слышит, как что-то стучится и нашептывает в его душе, что-то, не имеющее в себе ничего человеческого. Казалось, что надпись на стене дышит.
Vade retro, satanas![6]
У него перехватило дыхание, когда он увидел стены кельи, покрытые одной этой надписью. Единственный возглас, повторенный тысячи раз. Иисус Христос в свое время произнес эту фразу преисполненный глубокой уверенности. Здесь же каждая буква пронзительно кричала о человеческом отчаянии. Аббат Вольфганг провел в этой тюрьме, наполненной кричащей тишиной, всего одну неделю, но с каждым днем ощущение, будто его запрятали внутрь черепа аббата Мартина, все больше и больше усиливалось. Он уже не мог этого выносить и приказал келарю найти ремесленника.
Vade retro, satanas!
Насколько близко подобрался злой дух к аббату Мартину?
Дверь в его келью распахнулась и с грохотом ударилась об стену. Аббат Вольфганг обернулся. На пороге, тяжело дыша, стоял белый как мел привратник.
– Они ломают ворота! – прокричал он.
Полукруг из молящихся и поющих монахов, которым аббат Вольфганг дал распоряжение построиться прямо за воротами, выглядел поредевшим и совсем не похожим на стену из тел, твердых в своей вере и готовых противостоять орде еретиков. Их псалмы звучали слишком тонко по сравнению с гулом, который издавали раскачивающиеся на своих подвесах ворота. Казалось, вся свора упирается в них. Люди не принесли с собой тарана и потому просто раскачивали ворота. Вольфганг видел, как осыпается пылью штукатурка в тех местах, где были вмурованы стальные шарниры, и ему казалось, что створки ворот дышат. Через мгновение серая выцветшая краска обрела цвет морской волны, которая переливалась под порывами ураганного ветра, а весеннее небо над Ионой было темно-синее, мрачное, изборожденное клочьями туч, которые неслись по нему. Небо над Браунау выглядело совершенно безобидным, ибо это было небо теплого богемского апрельского дня, по которому под аккомпанемент диких криков по ту сторону ворот медленно проплывали подушки облаков.
– Католические свиньи!
– Сдохни, Вольфганг Зелендер!
– Святой Вацлав, уничтожь их всех!
Аббат Вольфганг ощутил на себе взгляды братьев. В приступе невыносимой ярости он раскаялся в том, что не разорвал у них на глазах грамоту, которую они впервые подсунули ему под нос тогда, на третьем году его пребывания на этом посту. На ней можно было увидеть написанную неровным почерком фразу и подпись аббата Мартина, сразу под продолговатым, бросающимся в глаза своим кричащим триумфом текстом, в котором было изложено требование о строительстве в пределах города протестантской церкви. И, как будто бы желая добавить к своей наглости еще и насмешку, они назвали свой спроектированный языческий храм в честь покровителя города, святого Вацлава. Тогда Мартин зачеркнул «на торговой площади» и написал «у нижних ворот»; в своем ослеплении он обдумывал возможность разрешить строительство, но при этом оставался достаточно прозорливым, чтобы одобрить его сооружение в противоположном конце города. Мартин так и не поставил печать под этим письмом – ему помешала смерть. Но без печати монастыря разрешение было недействительным. Вольфганг ни разу не попытался сделать хоть что-нибудь, дабы ускорить этот процесс. На протяжении нескольких лет еретики навещали его как раз в день смерти их проклятого доктора Лютера с просьбой поставить печать. Но Вольфганг каждый раз отвергал их просьбу.
После очередного штурма ворота практически уступили натиску, монахи отшатнулись от них, а их пение стало больше походить на бормотание. Вольфганг был уверен, что, подпиши он грамоту, подобная ситуация возникла бы давно – и тогда бы в нем уже не нуждались, а грамота, как документ, давала бы еретикам все права, даже если бы кайзер послал в Браунау делегацию для изучения обстоятельств разграбления монастыря и смерти нескольких монахов (среди которых, возможно, случайно оказался бы и аббат). Створки ворот грохотали и шатались, измученное дерево трещало.
